Главная Энцефалопатия Архимандрит Савва (Мажуко): Меня огорчает та дурь, которую выдают за православную духовную жизнь. Простые люди ближе к жизни. Форма, в которой себя проявляет вера

Архимандрит Савва (Мажуко): Меня огорчает та дурь, которую выдают за православную духовную жизнь. Простые люди ближе к жизни. Форма, в которой себя проявляет вера

Руки Отца

– Читая ваши тексты, кажется, что вы знаете, как здорово, будучи взрослым – монахом и даже архимандритом, – оставаться ребенком в восприятии мира, когда знания и опыт не затмевают искренность, не мешают продолжать удивляться и радоваться. Поэтому, если возможно, я хотела бы начать этот разговор с вашего детства. Есть ли у вас какое-то детское воспоминание, к которому вы возвращаетесь? Есть ли какой-то образ, который помогает вам сохранять в себе это детство?

– Но детство – это ведь опыт не всегда положительный, часто и отрицательный. У меня есть сон, который мне снится очень часто: я должен писать контрольную по алгебре, и я ее никак не могу написать. Это ведь тоже опыт детства, да?

Мне нравилось учиться, и я к учебе относился очень легко. И вот, представьте себе, такой сон. Видимо, какие-то, может быть, тревожные состояния моего взрослого опыта во сне возвращаются к этому жуткому переживанию контрольной по алгебре. Опыт детства, он ведь очень разный.

Поэтому я не склонен идеализировать и говорить о том, что ребенок – это какое-то особое существо. Именно в детстве мы все получаем опыт счастья и горя. Но ребенок, наверное, привилегированнее взрослого человека в том, что он счастлив в любом случае.

Каким бы ни было трагическим детство, мы все именно там получаем опыт счастья. Потом мы его начинаем искать. И ищем всю жизнь. Но мы бы его не искали, если бы не знали, что это такое. Ребенок в детстве счастлив, рад очень простым, очень банальным вещам, просто тому, что он есть.

Мне понравилась одна история в книге Берта Хеллингера, очень интересного психолога, о его приключениях в Африке. Одно время он был там миссионером, и его совершенно поразили зулусы, такое оригинальное племя.

Им навязывали цивилизацию (и ничего в этом плохого не было), приучали к чему-то, помогали справляться с болезнями, с какими-то социальными проблемами, но у них сохранялось свое мировосприятие.

Вот Хеллингер приводит такую историю замечательную. Сидит зулус на земле, сидит себе, посиживает, Берт гуляет рядом и озадаченно смотрит на этого товарища, который просто сидит в праздности, ничего не делает.

Ну, для нас, европейцев, это странно – просто так сидеть, нужно читать какую-нибудь газету, разгадывать кроссворд, размышлять, писать, смотреть Интернет, листать телефон. А зулус просто сидит. Вот Берт к нему подходит и говорит: «Слушай, тебе не скучно?» Он говорит: «Ну как же мне может быть скучно, ведь я же живу».

Так и у ребенка: его опыт подлинный, настоящий – это опыт просто жизни, который взрослые теряют постепенно, но этот опыт может потом проявляться в каких-то образах детства.

Я почему-то очень запомнил один момент своего пребывания в пионерском лагере: когда мне стало плохо, наш тренер подхватил меня на руки и понес в медпункт. Это был момент истины: что меня несут над головами других детей, на руках, вот так заботливо, осторожно, сочувственно, и все так на меня смотрят… Это незабываемо.

Мне кажется, для верующего человека, для христианина этот опыт – ощущение рук Отца – вообще, наверное, самый центральный, важный. Ведь мы, когда умираем, вываливаясь из этого мира, падаем на руки Отца. Поэтому христиане смерти не боятся – ни своей, ни своих близких.

Ценность всех вещей

– Ну, сложно сказать, когда я начал читать и что именно я читал в детстве. Я просто читал и читал. И есть вещи, которые мне нравятся. И тут даже проблема, потому что мне нравится слишком много на этом свете – и в кино, и в литературе. И просто даже общаться с людьми, беседовать, чай пить.

– А как это «слишком многое» соединяется с вашим пониманием христианства, которое многими воспринимается, как некий уход от мира, ограничение? Ведь есть «единое на потребу», зачем это «очень-очень многое»? Не может ли оно мешать, отвлекать, заполнять душу чем-то другим?

– Но ведь Евангелие говорит – ищите, прежде всего, Царствия Небесного, и все остальное приложится. Оно не говорит, что все остальное отвалится, исчезнет. Приложится. То есть, обретая Христа, мы по-другому начинаем видеть весь мир, понимаете?

Мне кажется, что путь христианина – путь личной аскезы и преображения зрения. То есть мы начинаем вдруг видеть, прозревать. Неслучайно, наверное, в Евангелии от Иоанна есть образ прозрения слепого – такой насыщенный, такой важный, таинственный, загадочный образ.

Просто постепенно, знакомясь с Христом, мы прозреваем, потом начинаем знакомиться со своими ближними, и через это, в конце концов, находим свое лицо и начинаем видеть подлинную ценность других вещей. Подлинность «многого» можно увидеть только в Свете Христовом, и по-настоящему полюбить эти вещи. Но иногда сначала случается их разлюбить.

Знаете, какое-то время я занимался вокалом и пел (и сейчас пою и регентую, правда, чуть поменьше). В вокале есть такой принцип: когда педагог занимается со своим студентом, ставит голос, то сначала он разрушает его манеру петь, а потом из этих первоэлементов собирает настоящий голос.

Постановка голоса – это возращение к естественному звучанию голоса, к новому открытию тех даров вокальных, которыми Господь наделил человека. Потому что все студенты, которые занимались вокалом, на первом курсе обычно «вешаются», потому что они вообще разучиваются петь. Им запрещают петь в хоре, вообще запрещают петь, они совершенно теряют эту способность.

Вот и христиане, мне кажется, когда приходят ко Христу, они теряют сначала вкус ко всему. И это нормально. Многие даже бросают работу, свои увлечения, музыку. Появляется такой максимализм аскетический, но в нем нельзя, конечно, задерживаться.

Один мой приятель, когда стал ходить в церковь, перестал стихи писать. Раньше писал очень хорошие стихи, а тут – раз! – и перестал. И ничего с ним нельзя было сделать. Только по прошествии многих лет он как-то начал опять потихонечку возвращаться к творчеству. То есть, отказ – это необходимая ступень некоторого аскетического самоограничения.

Но это только ступень, ее нужно перейти, чтобы потом вернуться к настоящему. Увидеть и почувствовать настоящий вес этих вещей, звучание, увидеть, насколько все в мире прекрасно по-настоящему.

Почему мы к книгам постоянно возвращаемся? Один знакомый рассказывал, что спорил с одним своим другом, который принципиально не держит дома книги. Он был уверен: плохие держать не следует, а хорошие я храню у себя в уме и сердце. И все же к книгам же мы возвращаемся, потому что с каждым годом мы меняемся, и какие-то вещи мы просто не в состоянии были раньше увидеть.

Точно так же и во Христе мы начинаем по-настоящему видеть красоту каких-то произведений, замечать красоту общения, даже вкус пищи меняется. Дети ведь не могут оценить красоту хорошего вина, им подавай газировку, а когда ты взрослеешь, обретаешь вот эту способность различать вкусы, радоваться им. Это совсем другое. То же самое и тут: мы растем, мы разбираемся. И никогда не перестаем быть детьми.

– Но, кажется, многие перестают быть детьми…

– Да нет… Знаете, есть такое выражение «злой мальчик». Сидит взрослый дядька, надулся, сердитый, злой, может какие-то гадости делать периодически, но он от этого не перестает быть ребенком. Взрослых людей не существует, я так думаю.

Родился – трудись над собой!

– Да, суть христианства, крещения – в умирании и восстановлении, в рождении совершенно нового человека. Но ведь все мы несем в себе человеческую историю, генетический код. Каждый человек – это мама, папа, бабушка, дедушка и так далее, до 12-го колена, до Адама. Вот что делать с этой наследственностью, за которую ты, кажется, не отвечаешь?

– Но мы же не сами по себе, мы растем на каком-то дереве, которое хранит опыт предыдущих поколений. У меня недавно родился племянник, четвертый племянник, и вот у нас в семье шок, который не проходит уже несколько месяцев, потому что этот малыш – вылитый дедушка. Когда его увидел, я просто стоял, растерявшись: ну вылитый дедушка!

И когда я на него смотрел у меня родилась мысль: ведь мы не оригинальны, мы повторяем черты своих предков – и цветом глаз, и формой черепа, манерами, поворотом головы. Даже появившись вновь, тело хранит память – и положительную, и отрицательную. И эти навыки, эти желания какие-то, непонятные нам самим страсти, болезни, вкусовые пристрастия – это все в нас остается.

Господь нам доверяет в этом, не совсем нашем, теле жить. Ну что ж? Замечательно! Вот и сражайся, борись, ищи свое настоящее. Пускай ты взял уже готовый материал, но, творя на нем, мы это тело постепенно превращаем в свое. И эти привычки, которые мы заимствовали, взяли взаймы, мы тоже превращаем в свои: или отказываемся, сражаемся с ними, или же освящаем себя, преображаем их.

Посмотрите, как радовались люди, если у них в семье появлялся священник или был монах в роду. Я и сейчас встречаю простых людей, которые лишены способности к какой-то философской или богословской рефлексии, но они, кажется, кожей чувствуют, как это здорово, что в их роду есть молитвенник, в этом большом ветвистом дереве семьи есть какая-то очень здоровая ветка, от которой на все прочие ветви распространяется доброта, святость.

Это же замечательно: родился – давай трудись над собой, прекрасно, что за тобой стоит целый род. Самое главное, когда человек женится, выходит замуж, он сам становится в начало, у истока рода. Это совершенно потрясающее, мне кажется, ощущение – осознавать, что от тебя дальше растет какая-то ветвь, и ты стоишь у ее истоков. По-моему, это головокружительная мысль.

– К этой мысли меня привел один гид в Иерусалиме, он говорил: «Представляешь, вот ты тут стоишь, а рядом с тобой стоят твои прабабки, прапрабабки, которые только мечтали оказаться на этой Земле? Ты представляешь всю ту ответственность, которую ты в себе несешь? Каждый день ставь заупокойную свечу за всех бабок». И я ходила по Святой Земле с совершенно новым чувством понимания себя, как части семьи, рода, человечества…

– А ведь не только прабабки. Мы забываем, что род идет вперед. Вот моя прабабушка прожила 100 лет, у нее на всю жизнь остался в памяти эпизод, которым она гордилась, как она в юности пешком ходила в Киев.

Один раз в жизни это было, но на всю жизнь она запомнила вот это пешее паломничество. Из Киева она принесла икону, молитвослов, который у нее всю жизнь лежал у изголовья, на тумбочке возле кровати. Она его принесла в своих руках, она этот подвиг вынесла.

И, наверное, каким-то образом и я тоже был там с ней, и все мои племянники, и тот, который родился совсем недавно. К несчастью, это родовое чувство сейчас очень сильно вымывается, нас приучают к мысли, что мы сами по себе, что мы сами выбираем свой путь. Нет…

– А у вас дружная семья? Вы дружите с родителями?

– Да, дружу. Но я не скажу: дружная – не дружная, мне сложно сравнивать с чем-то. Но семья у нас очень большая, у меня очень много родственников, но мирно живем, да. У меня три брата, мы очень разные люди, но у нас никогда нет конфликтов.

Да, хорошая, по-моему, семья у нас. По крайней мере, очень веселая. Все большие юмористы и любят петь. В детстве после ужина мы оставались за столом и начинали что-нибудь такое петь очень громко, все вместе.

– А какие песни?

– Разные. Вот что вспомнится, то и поем. Потому что, вы знаете, проблема всех любителей пения – песню любишь, а слова не всегда знаешь. И поэтому, что поется, то и хорошо.

Я жив!

– Когда вы говорили, о подлинности вещей, вспомнился вес листочка в раю, описанный Клайвом Льюисом в «Расторжении брака». Помните, когда человек, пришедший из пространства инфернального, где его окружали безвесные фантомы, оказывается в раю, он не может поднять даже маленького листочка, настолько он реален, весом… Так каждый листочек, травинка, каждая песня может восприниматься сущностно, а можно выстроить вокруг себя города-фантомы…

– Один из моих самых любимых авторов Рэй Брэдбери написал книгу, которая, наверное, невозможна вообще была в литературе. Я не знаю, что можно даже рядом поставить с этим произведением. Это «Вино из одуванчиков». Текст, мне кажется, во-первых, революционный; во-вторых, неоцененный по достоинству.

И революционность его заключается в том, что это первый текст с таким позитивным содержанием, который, не перечеркивая трагичность жизни, высвечивает то, что, наверное, в русской философии называется софийным взглядом на вещи. Радость быть без проклятий, без укоров, без скорби.

12-летний Дуглас Сполдинг, один из главных героев «Вина из одуванчиков», совершает удивительное открытие. Он никак не может найти его формулу, он не может понять, что он открыл. И потом звучит его фраза: «Я жив!»

Это самое чудесное в романе! В начале «Вина из одуванчиков», когда Дуглас бежит, он чувствует, как соки наполняют растения, как у него в руках лопаются грозди дикого винограда, как они катятся с братом Томасом по траве, дубася друг друга с какой-то жеребячьей радостью. И он рад этому, он чувствует, он преисполнен вот этим таинством жизни.

Этот текст я почему-то соотношу с «Тошнотой» Сартра. Там герой тоже совершает открытие: «Я жив!», но это вызывает у него тошноту. И это не ново в культуре. У Сенеки, например, в письмах вы тоже найдете это описание тошноты от того, что ты жив.

Знаете, это два совершенно разных таких образа восприятия себя и мира, и Бога даже, которые сгустились в разных мифологемах или иконических образах. Даже ведь в религии есть свои образы парадигм и форм, в которых воплощаются эти два идеала: миролобызающий и мироплюющий.

В прошлом году скончался замечательный русский философ и поэт Вадим Рабинович. У него есть стихотворение, в котором есть такие строки:

…И перецеловал все вещи мирозданья.

И лишь тогда отбыл в несказанный глагол.

Это стихотворение посвящено глаголу «умереть». Он говорит о том, что нельзя сказать о том, что я умер, используя перфект, то есть в совершенном виде. Человек, который говорит: «Я умер», – врет. То есть это совершенное действие уже: раз ты умер, значит, умер. Да, об этом еще Стендаль говорил, это известная мысль в европейской культуре.

Но меня поразила эта фраза: «И перецеловал все вещи мирозданья. И лишь тогда отбыл в несказанный глагол», – то есть умер. Человек, который живет этим открытием «я жив!», не мироплюющим идеалом, а миролобызающим, он готов перецеловать все вещи мирозданья, потому что не только природные вещи достойны удивления и восхищения, переживания, но и просто человеческие.

И у Брэдбери такая интуиция тоже присутствует. Ведь люди не сразу умирают, их вещи, на которых сохранилось их дыхание, отпечаток их руки, они продолжают жить. И человек чуткий испытывает благоговение даже перед предметами, которые держал другой человек, – перед чашкой любимой мамы, или вазой бабушки, или станком, на котором работал его отец, ружьем, которым он пользовался. Все вокруг хранит их отпечаток, потому что вещи впитывают человека, не отпускают его насовсем. И это удивительно.

И какие бы скорби нас ни постигали, откровение о том, что «я жив!» – это нечто совершенно удивительное, может быть, это даже основа того, что мы называем счастье.

Форма, в которой себя проявляет вера

– Один современный богослов сказал, что христианство – самая материальная из всех религий. Вхождение Бога в человеческую жизнь, в человеческую плоть и теперь вечное пребывание Бога в материи – это соединение таинственное, необъяснимое, несказанное, действительно нераздельное – оно призвало человека весь мир снова привести к Нему. И поэтому каждая чашка, каждый листок – это очень ценно.

Кажется, что современное общество (и с одной стороны, с религиозной, и с материальной) так часто об этом забывает. Вот скажите, если у вас понимание… один мой друг задает такой вопрос на одном телевидении: что такое вера и что такое религия? Одно ли это? Или это разные вещи? И почему должна быть религия?

– Я думаю, религия и вера – очень разные вещи, разного порядка. Знаете, как мы килограмм и километр не ставим, скажем, в одну плоскость – это разные меры разных вещей, в разных порядках бытия. Вот религия – это некоторая форма, в которой человек осуществляет свою веру.

И христианство – это не религия, хотя в христианстве есть религия. Религия представляет собой набор разных культурных универсалий. Например, мы сейчас находимся в храме, так вот храм или монастырь – это тот кристалл, та форма, в которой себя проявляет вера человека или общества.

Или, например, институт священства, институт монашества – это все некоторые религиозные формы, которые вы найдете в любой абсолютно религии. Если религия более-менее развита, значит, в ней появляется храм, жреческое сословие, какой-то вид монашества со своим уставом, с аскезой, с духовными упражнениями. Появляется ритуал, обряд, и так далее. Это абсолютно нормально.

Но вера – это нечто, что обнаруживается в формах, что не может быть неоформлено, понимаете? Но мы должны различать эти вещи. Можно быть религиозным человеком, но не быть верующим. Можно быть верующим человеком и стремиться проявить свою веру в религии, но не всегда это и не у всех получается.

Вы сейчас привели мысль, что христианство – самая материальная из религий, я бы сказал, что это не совсем точно, потому что христианство, наверное, самая софийная религия. Софийная в том смысле, что Бог никогда не отпускал мир, никогда его не оставлял, Он никогда ему не был чужим. Бог никогда не был чужим не просто духу человека, но и материи. Вот в этом смысле – да, можно сказать о том, что мы, действительно, религия священного материализма.

Но откровение христианства – оно гораздо глубже, чем различение материи и духа. Все гораздо основательнее, органичнее. Христианство мы постигаем только в каком-то личном опыте, может быть, даже почти семейных отношений с Богом.

Красота – это одно из имен Божьих

– А вы помните вашу точку встречи с Ним?

– Да, конечно. Таких моментов у меня было в жизни несколько, и я думаю, что самые интересные еще впереди. Но самый важный такой момент, для меня ключевой – это, конечно же, встреча с преподобным Сергием Радонежским.

Я был нецерковным человеком, рос в обычной советской семье, и однажды мне в руки попала книга Бориса Зайцева о Сергии Радонежском. Очень простой текст, ни на что не претендующий, но меня почему-то это настолько сразило, что я, наверное, несколько месяцев ходил под огромным впечатлением красоты, которая лилась с этих страниц, проявлялась из образа этого человека. Ничего более красивого в жизни я не встречал.

И это был опыт встречи с Небом, опыт встречи с прекрасным, потому что красота – это одно из имен Божьих.

Конечно, можно было подвергнуть этот опыт какому-то анализу – психологическому, психиатрическому, какому угодно – но это было. Даже, может быть, в нашем неподлинном опыте иногда просвечивает что-то настоящее, что-то значительное, поэтому я думаю, что какой-то залог встречи с Богом у меня был.

Монах на ладошке

– А когда вы приняли решение о принятии монашества?

– Вот тогда и принял.

– Все в один момент произошло – и встреча с Богом, и определение пути?

– Конечно. Я понял, что монашество – это и есть тот образ жизни, который мне подходит, и я всю жизнь буду под покровом Сергия Радонежского. Кстати сказать, я никогда прежде не чувствовал аскетического призвания. Да и сейчас я – не монах, а скорее сочувствующий все-таки. Как и не христианин, а, скорее, сочувствующий, потому что, ну, как-то я не решаюсь на настоящие подвиги…

– Извините, вы – архимандрит, это звучит уже так солидно…

– Это просто звучит. И все. Не люблю это слово, кстати. Для меня было большим огорчением, когда меня решили возвести в эту лишнюю степень, как я считаю, совершенно лишнюю. Лишнее слово, очень некрасивое. И если отменят вообще этот титул, будет просто прекрасно.

– А как вас звали раньше? Как вы пережили перемену имени? У вас произошло это умирание и воскресение в новом человеке?

– Вы знаете, у меня это все было очень просто, без всякой романтики, лирики. Есть люди, которые по жизни идут как-то величественно, у меня же все всегда происходило комично. Наверное, и будет дальше происходить. Я совершенно не против этого.

Мой приятель, который недавно постригся, рассказывал, что испытал какой-то почти животный ужас накануне пострига, он весь содрогался от какого-то нечеловеческого трепета. Он прожил долгую жизнь, непростую, очень интересную, но никогда такого не переживал.

Вы знаете, монашеский постриг начинается с того, что кандидат в монахи в белой рубашке ползет по дорожке, покрываемый мантиями братии со свечами в руках, во время пения тропаря «Объятия Отча». И вот у меня, как только я лег на эту дорожку и начал ползти, ужас тут же исчез, и я почувствовал, что я лежу… на ладошке. На какой-то теплой, очень такой уютной ладошке, которая меня держит. И мне уже не хотелось ни ползти, ни делать что-то – просто наступило такое умиротворение и детская такая радость, которая истребила все мои страхи и сомнения.

Я таких вещей никогда не испытывал, скажу вам сразу. Все произошло как-то быстро, неожиданно. Мне вообще было очень мало лет, еще и 19-ти не было. То есть постриг мой – это какое-то недоразумение чистой воды, и я бы не советовал никому никогда постригать молодых людей в таком возрасте. Я убежден, что постриг должен совершаться много позже, не ранее 30 лет.

– Так, мне кажется, и в древности было.

– В древности было по-разному. Всегда все было по-разному, но в наше время, я считаю, постриг должен совершаться после тщательного испытания. Вот я читал в книгах, что монах должен что-то чувствовать, может быть, рыдать о грехах, но мне было просто немного страшно, удивительно и непонятно, и никаких романтических чувств, потрясений, я вам честно скажу, я не испытал.

–А личностные перемены были?

– Монах – такое тонкое существо, что он должен пройти очень долгую школу. Его нужно воспитывать, взращивать. Знаете, у Григория Сковороды есть такая фраза: «О риза, риза! Как немногих ты опреподобила!» То есть то, что тебя одевают в монашеское облачение, меняют имя, еще ничего не значит.

Это просто некий залог того, что в будущем ты будешь достойным учеником и освоишь уроки. Я не знаю, освоил ли я урок, хорошим ли я учеником оказался, но монашество – как раз тот самый образ жизни, который мне подходит, я в нем не сомневался никогда, и менять его я не собираюсь ни в коем случае. Я оказался, по-моему, на своем месте. И слава Богу!

Вылущивать смыслы

– Мы с вами говорили о том, что человек несет в себе печать поколений – прошлых и даже будущих. Вот сейчас много говорят, что надо возвращаться к традициям. Но этих прекрасных традиций так много! Традиции первой христианской общины, традиции византийские, греческие, традиции восточного аскетизма. Потом, распространяясь в каждую страну, христианство обретало свои новые традиции. К чему же возвращаться? Что такое традиция, и надо ли к ней возвращаться ?

– Я думаю, все-таки нужно смотреть вперед. Мы очень часто смотрим назад и принимаем за нечто подлинное просто некоторые культурные формы. Если мы хотим возрождать культурные формы, ну что ж, мы превратимся в такой заповедник гоблинов, культурные гетто.

Когда я был еще семинаристом, мне один епископ говорил как-то: «Ты одет не по-православному». Меня эта фраза как-то так озадачила, я над ней долго очень размышлял, до сих пор размышляю: а как должен быть человек одет по-православному? Что это значит?

На самом деле наша задача – всегда вылущивать смыслы, находить подлинные значения каких-то образов. Я неслучайно упомянул о различии веры и религии. Религии могут меняться. И для меня здесь опыт первой христианской общины наиболее подлинный и значительный.

Апостол Павел, совершивший революцию в христианском богословии, показал, что одна вера может находиться в двух различных религиях. Помните конфликт иудеохристианства с христианами из язычников? Вот эту тему следует подробно и очень вдумчиво изучить. Я не знаю исследований, может быть, они и есть, мне просто не попадались, которые бы подробно, доходчиво и с богословской глубиной эту проблему анализировали.

То есть, была вера Христова, было живо первое христианское поколение, свидетели, апостолы. У одних христиан из иудеев эта вера оформлялась иудейской религией, они продолжали ходить в храм, соблюдать субботу, совершали обрезание, соблюдали другие многочисленные правила, законы Моисеевы и так далее. У христиан из язычников – и это апостол Павел настойчиво постоянно подтверждал, подчеркивал, акцентировал – была другая религия, другие ритуалы, но та же самая вера.

Вы только представьте себе жизнь первых христиан из язычников, насколько они были вырваны из привычной культурной религиозной среды. Это у нас сейчас есть Пасха, календарь, мы знаем, когда начинаются посты, а когда заканчиваются, когда можно есть мертвых кур, когда нельзя, как ставить свечки, куда идти на исповедь. У нас родился ребенок, юноша с девушкой решили пожениться, человек умер – мы всегда знаем, как это оформить религиозно, представить, пережить свою радость или скорбь в некоторой религиозной форме.

У первых христиан из язычников этого ничего не было: ни календаря, ни обрядов, у них не было даже Священного Писания, Символа веры не было. Это все позже выкристаллизовывалось в поиске новых культурных форм путем заимствования в иудейской обрядности, в римской, в греческой.

В эту новую религию привносились элементы неоплатонизма, даже какие-то здоровые идеи гностицизма (ведь есть тоже своя правда и у гностицизма). Таким образом, в первые века христианства мы видим одну веру в двух различных религиях.

Этот опыт нуждается в современной рефлексии, потому что здесь, мне кажется, кроется зерно правильного отношения к другим конфессиям. Мы, например, спорим с католиками иногда: наши паломники приезжают в католические храмы – им разрешают служить литургию, но когда католические паломники приезжают в наши православные храмы, здесь, на Руси, им никто никогда не разрешит служить литургию, ни в коем случае. Даже, как это недавно в Дивеево было, выгоняют из храма, что, по-моему, совершенная дикость.

Мы должны над этим размышлять, потому что мир стал ближе, культуры стали настолько рядом, что теснят друг друга. И мы не можем просто закрыться в культурно-религиозном гетто, мы не можем выбросить из поля зрения христиан других конфессий, говорящих на других языках. Это наши братья и сестры.

И наш опыт религиозной оформленности гораздо ближе к христианам из иудеев, чем опыту христиан из язычников. Ведь у одних и у других была совершенно разная обрядность, совершенно разные подходы к смыслам. А мы очень часто здесь спорим с католиками из-за каких-то глупостей, не доходя до догматической глубины. Ну, это отдельный разговор.

Презумпция доброты

– Так что делать нам сегодня с традициями? На какие традиции ориентироваться? Что поддерживать, а от чего спокойно отказаться, как от временного? Но так, чтобы, как это тоже часто бывает, с водой не выплеснуть и ребенка? Известно о жизни одного современного подвижника, основавшего православный монастырь в Европе. Когда он был жив, все было органично, в духе свободы и в рамках традиций, но как только он ушел из этой жизни, все стало разлетаться… Форма, скелет помогают держать и тело, и душу, и даже сохранять ее наполненность…

– Конечно. Формы должны быть. Поэтому я считаю, что каноны, дисциплины церковные, нуждаются в защите, в заботе, в поддержке, их нельзя произвольно менять. И, конечно же, нужно относиться к этому ко всему бережно.

Но наше дело – трудиться. Труд состоит в том, чтобы и в своей жизни, и в церковной практике всегда находить значительное, чтобы отличать главное от второстепенного, всегда видеть и хранить самую суть Христовой веры.

Но это труд должен быть постоянным, методичным, с любовью. И не нужно делиться на партии: вот эти – обновленцы, а эти – консерваторы, вот этих поминаем, а вот на этих нужно навешать анафему. Я не так давно узнал, что и меня причислили к обновленцам…

Есть такой сайт Антимодернизм.ру, где люди тщательно вычитывают мои тексты, критикуют их. Ну зачем же? Мы ведь должны дружить. И если вы читаете статьи своего оппонента, читайте честно, пытаясь различать мысль, которую он говорит, пытаясь понять.

Вы знаете, мне кажется, для христианина очень важно приучить сердце свое и разум к презумпции доброты. Прежде чем судить другого человека, взвешивать его поступки, как-то оценивать, примерять их к себе, нужно исходить не из осуждения, то есть сразу с отрицания, а с установки миролюбия и начинать общение с попытки понять. И прежде чем осудить, нужно сначала оправдать, найти правду, даже, может быть, в каких-то вещах, которые вам глубоко несимпатичны.

Еще раз повторю, человек может быть религиозным, но не верующим. И этот опыт хорошо известен, от него следует всегда убегать. Как в завещании, которое нам апостол Иоанн Богослов оставил: «Дети, бегайте идолов».

Наша вера, религия – это мед, который постоянно засахаривается. И каждое поколение должно эту корку ломать, чтобы к меду снова и снова добираться. Не может быть какого-то универсального обряда, форм или же традиций, которые будут абсолютны.

На Поместном соборе 1971 года, когда снимали клятвы со старообрядцев, в соборном определении прозвучала такая фраза: «Признать обряды старообрядцев равноспасительными».

Понимаете, обряд не может быть спасительным, просто не может. Обряд – всего лишь некоторая форма, в которую мы можем вложить все, что угодно, но сам по себе обряд не может быть спасительным, как и какая-то определенная традиция в ее культурном измерении, конечно же.

Потому что традиция в широком смысле – это жизнь Духа Святого в Церкви, Предание церковное. А традиция, например, сербская, румынская, старорусская, ношение каких-то косовороток, например, или же молитвы по каким-то особым четкам, выполнение поклонов, правил и так далее – это все должно всегда находиться в каком-то трепетном предотрицании.

Очень легко превратить в идола и богословскую систему, и богословский язык, и набор каких-то текстов, и ритуалы, и обряды, и в этой своей категоричности просто действительно, как вы сказали, выплеснуть ребенка вместе с водой.

У нас другой истории нет

– В ветхозаветный период религиозная национальная идея была народообразующая. Всевышний специально выделил семью, род, народ для хранения подлинного знания о Нем. Но во Христе знание о Боге стало открыто всем народам, Он раскрыл национальные границы. Когда Он пришел в Иерусалим, многие ждали Его как национально-религиозного героя-освободителя. А Он пришел для выполнения другой миссии, Он вывел человечество на новые взаимоотношения с Богом, наднациональные. И первые христиане – и из иудеев, и из язычников – должны были это осознать, что Царство Христово – не от мира сего, что все теперь призваны быть не патриотами какой-то страны, а гражданами Царства Небесного. Но прошло несколько столетий и уже воцерковленное человечество снова вернулось к религиозно-национально-культурным связкам…

– Это проблема биографии, скажем так, биографии конкретного народа. Нельзя, например, русским не быть православными, я считаю. Потому что наш народ появился вместе с православием. У нас другой истории просто нет. Это справедливо и относительно болгар, и французов, и англичан, и немцев. Другого быть не может. И поэтому, если мы сейчас утратим веру, мы утратим и свое национальное лицо.

Поэтому я считаю, например, что для русского государства, – может быть, это очень категорично вам покажется, – очень важно перестать играть в демократию, равенство религий. Русский народ православный. Исходя из ценностей нерелигиозных, мы этого обосновать не можем, но жить по-другому никак нельзя.

Здесь есть, конечно, тонкая грань, можно и тут до идолослужения дойти, и уже были уже в истории опыты такие. Но мне кажется, для болгар, для русских, для греков есть только один путь – наша вера. Православие – источник нашего права, нашей государственности, догматика нашей Церкви, нравственное богословие нашей Церкви, откровения Божественные, которые мы храним вот в этих формах. Ну, это, конечно, тема для отдельного разговора.

Труд любви

– В своих статьях, эссе, проповедях вы так много говорите о том, что это главное в Христианстве – закон любви, и если из всей этой сложной системы жизни – церковной, исторической, догматической – исчезает любовь, то вообще ничего не остается. Одна из ваших работ называется «Любовь и пустота»…

– Любовь – это дар. Ее нельзя заслужить, нельзя добиться какими-то нашими усилиями. И я думаю, что наша задача – просто учиться любить. В семье, в обществе, в Церкви мы, прежде всего, сначала должны учиться малому, очень простым вещам – просто любезности.

Например, у нас люди часто не здороваются друг с другом. Считается, что поздороваться несколько раз с одним человеком за день – это как-то избыточно, мягко говоря. Следует начинать с простых вещей: учиться быть добрыми, стараться быть добрыми, вести себя как добрые люди.

Я когда служу литургию, мне очень нравится момент, когда над перенесенными Дарами священник веет покровом. Я поначалу думал: «Что это за такая процедура? Зачем так нужно веять?»

Конечно, есть свои исторические обоснования этого действия, но для меня, например, этот образ связан с чем-то детским. Знаете, когда дети не знают, как сказать о чем-то, и они показывают руками. Так и мы показываем жестами: «Вот так вот сделай! Господи, пошли Духа Святаго! Я не знаю, как это происходит, не знаю, как Ты это, Господи, делаешь, но прошу Тебя, сделай это».

Так и в нашем подвиге… Конечно, подвигом это назвать трудно, просто наш труд любви. Апостол Павел такую фразу употребляет постоянно: «Труд любви». Вот мы должны трудиться, вести себя, по крайней мере, так, как ведут себя люди, которые любят друг друга, уважают друг друга.

Начинать нужно с простых вещей – с дружбы, доброты, чувства долга, ответственности, взаимного уважения. Попросили тебя что-то сделать – сделай как следует. Если ты несешь ответственность за какую-то организацию, за общество, за семью – делай это как следует. И вот этот труд любви, может быть, однажды превратится в любовь.

Нам важно избежать вот такого «розового христианства», когда мы эмоциональную взвинченность нашу принимаем за любовь и доброту. Мир трагичен. И мы далеко не добрые люди.

Вот у меня три брата. Наверное, люди, у которых есть братья и сестры, согласятся со мной, что хотя бы раз в жизни у вас возникало желание расправиться с ними. Да, время от времени у нас появляется желание кого-нибудь прибить, расправиться с кем-нибудь. Мы просто люди, такие, какие есть. Но Господь нам доверяет прожить жизнь достойно, и не нужно пренебрегать такими простыми вещами, как чувство долга, уважение.

Мне кажется, любая семья нормальная должна именно зиждиться не на влюбленности, не на эмоциях, а просто на чувстве долга. Ты – мужчина, ты стоишь у истока рода, ты должен заботиться о своей жене, ты должен заботиться о своих детях, потому что ты несешь очень важную миссию, и поэтому ты – уважаемый человек.

У нас эта категория «уважаемый человек» сейчас вообще исчезла. Когда говорю «уважаемый человек», мне говорят: «Ты, наверное, с Кавказа приехал, да?» Ведь уважаемый человек – это, например, священник, учитель, врач, это человек, который много трудился и заслужил уважение. Всякий мужчина, который достойно воспитывает своих детей, защищает свою женщину, заботится о родителях – это уважаемый человек.

Это очень просто, и не нужно каких-то подвигов особых, не нужно далеко идти, в какую-то эйфорию впадать. Живи достойно, в простоте, трудись, делай дело своими руками, строй семью на чувстве долга и уважении. Просто уважайте друг друга, а потом, если у вас все будет получаться, если вы будете терпеливы в этом труде, Господь пошлет и любовь. Это настолько простые, но глубокие вещи, которые, могут быть весьма показательны. Но если ты самого простого не пережил, не достиг, ты никогда не узнаешь большего.

И то же в отношении детей. Корней Чуковский к своему «Крокодилу» сделал такое посвящение: «Моим многоуважаемым детям». Понимаете, «многоуважаемые дети»! Но и детей нужно приучать к уважению к родителям. Они не сами по себе, они не слуги, в известном смысле, для родителей.

Мне очень нравилось в старой русской литературе, что дети обращались к своим родителям по имени-отчеству, вставали в их присутствии. Совершенно простые вещи, но этому надо учиться и учить. Например, приучить ребенка молчать, когда взрослые разговаривают.

В моем детстве, например, если был какой-то семейный праздник (а у нас семья гигантская просто), детям накрывали отдельно, они никогда не слушали взрослые разговоры. Встревать в разговоры между взрослыми считалось просто неприлично.

А современный ребенок чаще всего ведет себя так, будто он – центр вселенной, и все должны на него обращать внимание. Это уже неправильно, каждый должен знать свое место, ребенок – свое место, взрослый – свое. И все призваны проявлять взаимное уважение, доброту, любезность, учтивость. Это очень важно, без этого фундамента ничего не будет.

Вы можете созидать себя в любви, постигать какие-то мистически энергии, творить в себе синтез какой-нибудь, языками будете говорить, но если вы не будете элементарно бороться за доброту, то ничего не будет.

Об этом писал еще Антоний Великий. Вы можете найти его слова в «Добротолюбии»: да, можно молиться, но если ты за доброту не будешь бороться, не будешь стараться о том, чтобы быть кротким и смиренным, ничего не будет. Ты не будешь ни кротким, ни смиренным. Молиться будешь, но будешь оставаться злым человеком. Вот какой ужас-то, понимаете. Можно быть религиозным, молитвенным, даже чудеса творить, а внутри в тебе будут сидеть эти лягушки.

Быть взрослыми больно

– Ведь любовь всегда что-нибудь замещает, а ведь бывает ощущение пустоты. Или это только ощущение? Что такое пустота? Вот в западном аскетическом богословии, есть понятие «темной ночи», когда, кажется, вообще полный мрак, и ты один.

Когда-то Папа Иоанн Павел II выпустил обращение к специалистам по нравственному богословию, вот нам бы так. Ведь богословы – это уважаемые люди, их нужно поддерживать, нужно носить на руках, они у нас должны жить в теремах, ни о чем не заботиться, только писать книжки, исследовать вопросы разные, а не скитаться по редакциям, чтобы выторговать какую-то копеечку…

Все очень сложные темы. Одно скажу, что Господь попускает нам оказываться в окружении этой тьмы, и нужно научиться с этим жить и принимать мужественно. Быть взрослыми больно, но к боли надо привыкать.

Если ты хочешь быть взрослым, привыкай к боли. К боли расставаний, предательства, разлук, одиночества. В семье тебя могут уважать, и ты будешь пытаться уважать других, дружить, и все равно внутри будет какой-то надрыв. Непонятно, почему. Иногда Господь просто попускает это состояние, которое может длиться годами.

Я знал таких людей, очень хороших, у которых не прекращалась депрессия, но они научились с этим жить, и эту боль принимать с благодарностью. Не знаю, зачем это дается, нужно просто доверять Богу. Раз Господь мне дает это, если звезды зажигаются, значит, это кому-то нужно. И здесь то же самое: ничего, переживем, выживем…

Вспоминается такой анекдот… Может быть, тут не совсем уместный, может быть, это больше иллюстрация белорусского характера… Фашисты схватили трех партизан – русского, украинца и белоруса, и повесили их. Утром выходят – двое умерли, а белорус висит и одним глазом так по сторонам смотрит. Они говорят: «Ты что, живой?» Он говорит: «Ну да. Трохи притиснуло, а потом привык». То есть придавило, а потом привык. Вот так и живем.

Да, бывает так, что придавит, но не нужно паниковать. Господь попускает нам серьезные скорби, серьезные испытания – ничего страшного. Наши предки выдерживали гораздо больше.

Представьте себе жизнь без новокаина, без обезболивающего, даже без туалетной бумаги, простите, без шампуней, а они так жили, нормально, ничего. Ведра носили, стирали на реке и были счастливы, и были уважаемые люди, которые прожили достойную жизнь. С болью, с больными руками, с неисцелимыми какими-то заболеваниями. Я таких людей, которые мужественно эту боль переносят, встречал неоднократно. Я преклоняюсь перед ними.

А мы сейчас живем хорошо очень. Боже мой, депрессия у тебя! Но не голодаешь же, все-таки. Пломбы во всех зубах и на машине на работу ездишь, и одеваешься хорошо, не холодно. Ну что ж, ничего. Депрессия – тоже мне, причина расстраиваться.

Не героизм, а подвижничество

– Сейчас, когда рядом идет война, так стремительно в воздухе разлилась ненависть. Еще недавно все были, если не близкими друзьями, но соседями, а сейчас многим кажется, что кругом – враги…

– Знаете, злым быть проще. Гораздо проще. Очень просто быть обиженным. Люди, которые занимают такую позицию, придерживаются вот такого стиля, так трепетно блюдут свою позу, потому что это очень удобно. Главное – это лень. Да, это все от лени, к сожалению. Есть у нас такой изъян серьезный, который описывал отец Сергий Булгаков в статье «Героизм подвижничества».

Почему наш народ как-то очень легко умирает? Легко сказать, дайте мне какую-нибудь идею, я тут же пойду, за нее умру, живот свой положу, еще что-нибудь положу, – все, что угодно. Но вот методический, монотонный, терпеливый многолетний труд – нет, лучше не надо. Я все, что угодно, буду делать, только не трудиться. Это проблема, которую отец Сергий Булгаков описывал относительно интеллигенции, но мы сейчас все интеллигенты кругом.

Есть два стиля жизни общества, два идеала (если это идеалы, конечно) – героизм и подвижничество. Вот нам нужен сейчас не героизм, а подвижничество: терпеливое созидание своей культуры, своего общества. Не на демонстрации выходить, говорить: «Вот, там что-то разрушается, где-то кто-то ворует».

Если ты христианин – пожалуйста, будь добр, видишь ты, воруют чиновники, сам стань чиновником. Если ты видишь, что культура разрушается, займись культурой, ты видишь, что проблемы на телевидении или в науке – не удирай за границу куда-нибудь, не уезжай жить во Флоренцию, где ты будешь выдавать населению лодки, а трудись здесь.

Но этот труд, как вы понимаете, монотонный, постоянный. Как и в науке, например, гении встречаются редко, а нужно каждому выполнять свою долгую, длинную, нудную работу, за которую, может быть, один раз тебя где-то упомянут в научном журнале, но медаль вряд ли выдадут.

И нужно приучить себя к этой работе, тогда не будет времени на эти все бесконечные обвинения, что кто-то кому-то что-то должен…

Вот я живу в Белоруссии, но никому из белорусов в голову никогда не приходило предъявить Украине претензию относительно Чернобыльской АЭС, сказать: «Ну, у вас взорвалось, а подуло к нам». Вся Белоруссия загрязнена просто чудовищно, у нас огромные пахотные земли просто не используются из-за последствий аварии.

У нас и так бедная страна, маленькая, нет ни моря, ни океанов, ни гор, ничего, но никому даже в голову не приходило сказать: «Вот, Украина виновата. Давайте поставляйте нам апельсины бочками». Нет!

Надо трудиться и просто учиться дружить, учиться уважать друг друга. И я совершенно не понимаю той озлобленности, которая присутствует и с той, и с другой стороны. Мне это совершенно непонятно. И я считаю, что это идет просто от лени.

А христианину вообще нельзя злиться, нельзя ненависти питать. Когда я слышу, про какой-то церковный раскол, что кто-то призывает отколоться от патриархии, предать анафеме, то ужасаюсь. Ну, разве мы, ученики Христовы, так можем поступать, руководствуясь просто ненавистью, обидами? Мне кажется, это неправильно.

Хотя это вопрос очень сложный. И здесь одной фразой не обойдешься. Я понимаю, что вот я говорю слова, а сам про себя делаю бесконечные оговорки. И это вопрос непростой.

Но еще раз говорю: если наши люди, лично я, и каждый из нас, особенно христиане, не поймут, что необходимо многолетнее, если не столетнее, подвижничество, наше общество никогда не выйдет из своих проблем. Никогда. Мы так и будем все сидеть, обвинять других, порицать власти. Раз человек во власти, значит он уже, по определению, плохой.

Ну как же так? Давайте выращивать детей, студентов, давайте делать им карьеру, помогать им становиться у власти, воспитывать гражданскую ответственность.

Недавно одна дама с болью в сердце мне рассказывала о том, как в одном из малых русских городов гибнет памятник архитектуры. «Вот как это так, как это власти допустили?» Но откуда берутся власти? Давайте встанем и будем друг другу рассказывать, что гибнет памятник архитектуры.

Но есть же цивилизованные методы: можно собрать подписи, опубликовать статью, сделать фоторепортаж, заявить об этом, собрать средства, волонтеров и в конце концов просто спасти этот памятник. Не разговаривать, не поливать грязью губернатора или еще кого-то, а делать дело.

Хотя я никого не оправдываю, у всех у нас есть свои изъяны, но необходимо просто научиться делать свое дело. Тихо, спокойно, кропотливо делать маленькое дело. Почему-то хочется гигантских подвигов, как в сказке: из одного рукава река вылилась, из другого – лебеди. Такие вот очень полезные рукава хорошо иметь, но наше дело маленькое. Мы должны строить хоть по чуть-чуть, понемножку и все получится. Просто настрой себя на труд, на боль и благодарность. Вот так.

Учиться взаимному смирению

– Мне кажется, вы очень верите в человека.

– Доверяю просто. Просто выхода нет. Ну кому еще доверять? Что, ежикам, что ли, доверять? Вот есть люди, которые есть, и других нам не дано, и ниоткуда, с Марса или с Юпитера, других не выпишешь, не поменяешь. Вот они, наши современники, со своими проблемами, какие есть, такие и есть.

– Наверное, вы много общаетесь с российскими современниками, с белорусскими. Есть какая-то разница в наших сообществах, в церковных сообществах?

– Вы знаете, Россия такая разная. Когда я приезжаю в Москву, я себя специально настраиваю. Когда приезжаешь в другую страну, ты думаешь: уже давно по-английски не разговаривал, надо бы восстановить язык, надо хоть настроиться, чтобы рот как-то привык.

Вот москвичи (только не обижайтесь) – это особый народ. Приезжаешь в какой-нибудь другой город – там другие люди, но Москва очень сильно отличается. У меня много друзей среди образованных, интеллигентных москвичей, и я заметил, москвичи очень категоричны. И это их отличает от белорусов, например.

В Белоруссии люди попроще, помягче. Белорусы, как это ни странно звучит, толерантные люди – терпимые и спокойные. Иногда даже кажется, что они такие флегматичные или даже безразличные. Нет, просто они очень стеснительные.

А москвичи довольно категоричны в суждениях, в обвинениях, и, наверное, переоценивают свои возможности. Но я люблю очень москвичей. Когда приезжаю в Москву, на меня многое оказывает очень ионизирующее воздействие. Здесь можно поговорить на какие-то темы интересные, сложные, смелые, которые, например, среди моих друзей в Белоруссии даже порой не вызовут интерес.

Но, знаете, всем нам нужно учиться взаимному смирению. Но вообще, среди христиан, с которыми я общаюсь в Москве, в Белоруссии, в других частях России, так много прекрасных людей. Мне нравится выражение «добрый христианин». Вот я общаюсь с такими людьми очень часто.

В каждый мой приезд в Москву появляются новые знакомые, и среди них большинство – это добрые христиане. И вот тут у меня источник оптимизма и надежды, потому что вокруг много добрых христиан. Просто внимательных людей, заботливых. Неожиданно заботливых, приветливых и добрых. И это замечательно!

Своим детям в воскресной школе я даю одно задание, простое духовное упражнение: утром встали, пошли зубы чистить, и как только вы себя в зеркале увидите, опознаете, кто там стоит, вы сами себе скажите несколько раз: «Я добрый», просто напомните себе об этом.

Потому что часто бывает, особенно утром, у людей бывает такое тучное, дымящееся, угрожающее настроение. И если у человека обычного есть свой какой-то современный стиль жизни, у христиан есть обязанности. Быть добрым – обязанность.

И поэтому мы должны каждый день себя настраивать, вопреки боли, скорби, вопреки, например, совершенно обоснованному праву на обиду, как бы то ни было – настраивать себя на доброту.

Вот этой категории в нашем православном обиходе нет совершенно: мы как-то не говорим про доброту. Смирение, послушание, кротость, нестяжание, какие-то другие добродетели у всех на устах. Все эти аскетические свойства могут поселиться в нас, как птицы, было бы где…

У нас в монастыре очень много скворечников, просто ужас, целый лес скворечников. Так вот, чтобы скворцы прилетели, нужны скворечники. Вот чтобы добродетели христианские – такие изысканные, тонкие – поселились, для них должен быть скворечник элементарной человеческой воспитанности, культуры, честности.

Если этого не будет – ну не прилетят к тебе птицы. Покружатся, не найдут пристанища и улетят. Так что давайте строить скворечники!

Видео: Виктор Аромштам

– Почему мы боимся быть обычными людьми с нормальными человеческими проявлениями, а ищем во всем подряд какие-то духовные смыслы?

– Проще надо ко всему относиться. Дело в том, что наша духовная литература порой играет с нами дурную шутку. Ведь это всё тексты, написанные монахами и для монахов. А монахи древности и средневековья писали те книги, в которых отражены их духовные упражнения: их уровня и того церковного, монастырского контекста, в котором они жили. Не всегда это подходит не только мирянам, но даже монахам нашего времени, потому что довольно часто мы даже понятия не имеем, что это были за духовные упражнения.

Вот Иоанн Лествичник пишет о смирении. Мы читаем с восторгом и упоением, но привносим в это понятие свое значение, может быть даже ошибочное, неверное, опасное. А потом жалобы: Лествичник в депрессию ввел. Лествичник тут ни при чем. Он писал свою книгу, имея в виду конкретных людей, своих современников – синайских монахов. Ему и в голову не могло прийти, что его книгу станут читать миряне, тем более женщины с детьми на руках или даже светские священники. Мы не берем в расчет такие очевидные вещи и потому сами себя мучаем.

Архимандрит Савва Мажуко. Фото: Facebook

И здесь огромное поле работы для современных публицистов и богословов: нормальным современным русским языком проговорить те опыты, которые составляют самую суть христианской жизни. Если хотите, это работа переводчика со средневекового церковного на современный язык. И в этом усилии мы сами находим адекватный язык для разговора на эти тончайшие темы. Современный христианский публицист должен позволить себе это благородное служение – создавать язык благовестия, понятный современнику.

То, о чем я пишу – это попытка показать, что о духовных вещах можно говорить современным языком. И мне хочется разбудить авторов, которые тоже бы экспериментировали с языком, воцерковляли современный язык. И не нужно бояться этого дела.

Говоря о языке, я не имею в виду только литературу, речь разговорную или письменную. Это еще и язык жестов, стиль общения, приемлемые формы взаимоотношений между христианами, какие бы иерархические ступени они ни занимали. Этот поиск для нас жизненно важен, потому что из-за приверженности старым формам мы теряем вечно молодое содержание. Мы сами обкрадываем себя!

Как говорят проповедь в обычной церкви? Теми словами и интонациями, которыми нормальные люди не говорят: «Так давайте же и мы последуем подвигу мучеников Галактиона и Епистимии, оставим все и возблагодарим…» – мы же так не разговариваем! Сегодня это звучит очень фальшиво! А если интонация фальшивая, значит, и содержание этой речи, как бы прекрасна и правдива она ни была, вызовет у человека с тонким чутьем отторжение, потому что люди не терпят вранья!

Особенно люди молодые к этому чувствительны. Они видят на амвоне странно одетого мужчину, который несет пафосную чушь. И не верят. И так и воспринимают священника – как дурилку картонную.

К сожалению, это так. Но мы прикипаем к этим формам, и это приводит очень часто к некоторой «духовной шизофрении», когда ты здесь один, а дома другой. Или к манипуляциям, связанным с теми же самыми формами: я буду тебя слушать, если у тебя длинная седая борода, какую бы ты чушь ни нес.

Есть YouTube-канал «Воспитание детей. Православный взгляд». 50 000 просмотров – для религиозной программы что-то неслыханное! Сидит бармалей какой-то, сам себя рукоположивший, в схимнической шапке, на фоне икон и несет такую пургу, что минуты достаточно, чтобы просто упасть в обморок. 50 000 просмотров! Но у него «товарный вид»: длинная седая борода, он говорит загадочно, он схимник, – то есть это раскрученный бренд, трогающий чуткое сердце потребителя.

У меня был недавно случай. На улице подошла ко мне женщина во дворе монастырском: «Батюшка, у меня вопрос…», – и тут идет мимо отец Павел наш, а у него седая борода. И она говорит: «Ой, извините! Я у батюшки спрошу!» – и тут же переключилась на «настоящего батюшку». Мошенники и самозванцы очень четко понимают вес этих брендовых маркеров, и просто с помощью эксплуатации этих форм они сводят людей с ума. А это неправильно.

Как нам в Церкви перестать себе врать и научиться говорить о проблемах

– Вы начинаете свою книгу «Апельсиновые святые» с вопроса о смерти, почему?

– Размышления о смерти – это духовное упражнение, поэтому естественно для любого верующего человека регулярно его практиковать. Это нормально. И относиться к смерти правильно, и воспитывать правильное отношение – это тоже нормально.

Смерти надо бояться. И не нужно себя бить в грудь и говорить, что раз Христос воскрес, значит, теперь нам не страшно умирать. Страшно.

Я тоже должен пройти этим тесным путем. И Христос кровавыми слезами молился, чтобы прошла мимо Чаша сия – не только распятие, но и смерть. Это очень страшно. К этому нужно быть готовым. Но если столько хороших людей померло – и мне не грех.

Дело в том, что тема смерти изгоняется из нашего современного дискурса очень интенсивно. Я смотрю, например, голливудское кино, и если в фильме кто-то помер, редко в доме будет стоять гроб. Практически никогда этого не бывает, это не показывают, все постоянно замалчивают эту тему, скрывают: «Не нужно об этом думать».

Почему не нужно? Это абсолютно естественные вещи. Вот у меня мама – очень простой человек. Мы с ней как-то пришли на похороны двоюродного деда. Зашли: «О! Дядька сегодня похорошел!» Подошла она к гробу, поправила подушку, голову подвинула, венчик: «О, сегодня свежей, веселейше глядит». Вот это здоровое отношение! Она всерьез собирает цветочки засушенные с креста в подушку – надо же, чтобы смертная подушка была, чтобы в гроб положить. Это нормально совершенно.

И это те образцы, которые учат нас без слов. Поэтому очень полезно человеку, «испорченному» высшим образованием, подсматривать за тем, как живут люди простые, у которых, как опыт показывает, больше мудрости и мужества, чем у нас, читавших Кафку и Гегеля. А вот они ничего такого не читали и думают, что Кафка – это такая разновидность желудочного заболевания.

– Вы не боялись читателя отпугнуть темой смерти?

– Если я отпугнул, значит, это не мой читатель. У меня, я так понимаю, своя аудитория. Я не претендую на какую-то всеохватность. Есть люди, которые читают. Им интересно, им созвучно? Замечательно! Сейчас очень много авторов, и я этому только рад. Пишут священники, епископы, миряне; у каждого своя интонация, свой язык, своя тематика – и, значит, и своя аудитория. И мы, разные авторы, нужны друг другу. Мы друг друга дополняем.

Я очень рад, что многие священники сейчас пишут. Я помню время, когда мы знали только Кураева, Осипова – и всё, а если какой-то батюшка написал на какую-то тему, значит, мне уже на эту тему не надо писать. Я за многообразие. Надо, чтобы христианских авторов было больше – интересных, живых и разных, и чтобы было побольше дискуссий.

В Церкви мы еще только подходим к формированию стиля разговора о наших проблемах. Мы еще не научились разговаривать о своих проблемах. Это новый неоткрытый жанр. Правда, мы хорошо освоили «диалект триумфа»: у нас есть торжества, у нас есть достижения, праздники, святители и памятные доски. Это прекрасно и нужно, кто спорит? Но ведь есть и проблемы, а о проблемах говорят только наши противники, то есть мы им позволили заниматься тем, чем сами не хотим заниматься. Не хотим или не умеем? Но тогда не надо обижаться на своих критиков.

И выход в том, чтобы перестать себе врать и научиться говорить о проблемах без анафем и без славословий, то есть без крайностей – честно, спокойно, открыто, с уважением к оппоненту. Пока мы этого не умеем делать. Но мы должны к этому прийти – это вопрос выживания, потому что градус вранья внутрицерковного уже подошел к критической отметке.

Мы очень сильно себе врём – это опасно. Церковь должна вернуть себе монополию на обсуждение и решение своих внутренних проблем. Это требует мужества, творческого порыва и, если хотите, политической воли.

Нужно с такой честностью и высокой культурой обсуждать свои проблемы, чтобы у наших критиков вовне совсем не осталось работы, чтобы их внешняя критика просто бледнела и стыдливо пряталась по сравнению с нашими дискуссиями.

– В чем врём?

– Есть тема, которая меня задевает за живое, - это кризис монашества. На «диалекте триумфа» мы привыкли вещать, что у нас возрождается монашество. Но ведь никакого возрождения нет, монашество находится в самом тяжелом состоянии. Если быть до конца честным, монашества нет, вернее, оно едва теплится, едва выживает. И с этим что-то нужно делать, иначе мы просто его погубим – оно исчезнет окончательно.

И здесь есть практический выход. Я об этом как-то говорил на одной из наших белорусских монашеских конференций, и после этого меня перестали приглашать. Выход вполне простой, каноничный.

У нас процветают только ставропигиальные монастыри. Мне кажется, что не нужно изобретать велосипед. Мы знаем об орденской системе у католиков, но ведь эта система не чужда и для восточного монашества, потому что на православном Востоке в Средние века каждый монастырь был отдельным орденом. Каждый монастырь имел свой устав и поста, и богослужения, и он жил в интересах своего братства – не должен был обслуживать епархию, не должен был ковать кадры для епископата, собирать деньги на строительство каких-то храмов, то есть община жила своей жизнью.

Но в наше время все монастыри у нас канонически принадлежат епархиальным архиереям, и именно это препятствует нормальному развитию иноческих общин. Потому что епископы сменяются, единства епархиальной политики нет, а епископ, канонически находясь в правовом поле, является владыкой монастыря, то есть он контролирует финансы и человеческий ресурс общины. Он говорит: «Вот, некому служить на таком-то приходе, отец. Поедешь туда служить».

Благополучие отдельных монастырей держится не на каноническом устройстве, а на личных качествах, порядочности конкретного епископа. Сейчас он благоволит, а вот он умер – на его место пришел другой человек и захотел ввести в вашем монастыре вот такой устав, или захотел сменить игумена, который вдохновляет все братство. И никто не может ничего сделать, потому что епископ прав. Он по определению прав, на его стороне и каноническое право, и наша внутрицерковная мораль.

Это только одна из проблем. Есть проблемы, связанные с подготовкой духовенства (я говорю как священник), и много-много других вещей. Таких вопросов очень много. Эти проблемы не критичны – о них можно говорить спокойно, не надо никого ни в чем обвинять.

После моего выступления один из наших белорусских епископов сказал: «Опять вы нас ругаете, отец Савва?», и обвинил меня в том, что я враг епископата. Никакой я не враг. Просто в нашем церковном сообществе выработалась привычка делить мир на черное и белое. Критикуешь – значит, враг Церкви и человек неблагонадежный. Но жизнь состоит из нюансов. К чему нас приведет этот духовный дальтонизм?

Самая актуальная задача – общецерковные усилия по воспитанию культуры дискуссий с уважением к оппоненту. Этой культуры пока нет. Мы в поиске. Но никуда мы не денемся – мы все равно к этому придем. Рано или поздно нам придется монополизировать свои проблемы. А сейчас они на откупе у людей враждебных к Церкви.

Если вдруг случилась какая-то беда, если эпизод какой-то неприличный, нехороший в нашей церковной среде, об этом первой должна говорить Церковь, а не Невзоров или другие критики. Именно мы должны первыми об этом заговорить – отобрать у них монополию на нашу проблематику. А для этого нужна честность.

– И все-таки, несмотря на все эти проблемы, что вас вдохновляет в монашестве?

– Я не уверен в том, что вдохновлен. Я не считаю свое монашество каким-то подвигом. В тот день, когда я решил стать монахом (мне было лет 14, наверное), я просто понял, что это тот стиль жизни, который максимально мне подходит. Вот и все. И я до сих пор себя чувствую в этом комфортно.

Мне нравится жить в монастыре. У нас очень своеобразная и веселая община. Она маленькая, но меня это устраивает – я не хочу ничего менять. Мне нравится жить, как я живу, и тот ритм монастырской жизни, который у нас существует. Я просто к этому привык, и я не знаю, вдохновляет ли меня это. Я не знаю – я просто живу, и мне нравится. Я к этому отношусь очень просто.

Фото: Свято-Никольский мужской монастырь г. Гомель / Facebook

Наши взаимоотношения с Богом – это выход на поединок

– Вы много пишете и много выступаете с беседами. А есть какие-то темы, которые вам не нравятся или о которых вы не хотели бы говорить?

– Грудное вскармливание. Это то, что меня не вдохновляет. Однажды меня попросили для сайта «Правмир» написать отзыв по поводу грудного вскармливания. И я, конечно, воспользовался этой возможностью, потому что для монаха, который двадцать три года прожил в монастыре, должен быть какой-то выход его многолетнего опыта в этой сфере.

Меня, конечно, иногда огорчает та дурь, которая претендует на то, чтобы выдавать себя за православную духовную жизнь. Это, конечно, грустно, но я к этому отношусь с юмором. А по поводу тем… Дело в том, что я человек иррациональный, поэтому живу просто вот сейчас. Чаще всего я выхожу к аудитории, не зная, что буду говорить. И в тот момент, когда я вижу лица людей, что-то происходит, и я говорю то, что само говорится; просто позволяю этому говорить через себя. Поэтому темы бывают неожиданные, и мне самому интересно услышать, что я скажу.

И сейчас моя любимая тема вот эта, например, через день будет совсем другая. Все меняется. Я просто живу, и мне очень нравится жить. И говорю я обычно о тех вещах, которые волнуют меня в данный момент. Я прочел стихотворение Эзры Паунда недавно совсем – оно меня взволновало, не выходит из головы. Через неделю, может быть, какой-то другой текст или другая встреча взволнует, или какой-нибудь фильм.

Вот вчера я рассказывал о богословском смысле фильма «Отряд самоубийц» с Джаредом Лето и сам удивился тому, что я вдруг об этом фильме заговорил. И думаю: «О, это даже интересно. Надо, может быть, записать?»

Надо жить сейчас, и я позволяю себе это делать. И когда я общаюсь с людьми, просто в этот момент живу – и всё, и не ставлю себе никакую сверхзадачу. Я и не претендую ни на что. Я не какой-то дипломированный богослов, или вождь молодежи, или еще кто-то. Просто я живу – и всё. Почему-то люди решили, что меня можно слушать – ладно, прекрасно. Если за это еще шоколадку дают – еще лучше.

– Что делать монаху, если он – человек открытый, общительный, любит молодежь, все современное, альтернативное. А ему, например, за это «по голове стучат» – мол, успокойся. У вас не бывает такого противоречия?

– Мы опять возвращаемся к тому, что нету монаха вообще, нету человека вообще. Люди всегда очень неповторимы. Они оригинальны: кому-то подходит этот стиль – для кого-то он будет губительным.

Мне вот нравится быть взрослым. Мне 42 года сейчас, и я каждое утро просыпаюсь с благодарностью: Господи, спасибо, что я взрослый. И не надо никого очаровывать, не надо как-то занимать свою нишу, бороться за что-то, кому-то что-то доказывать.

Я просто живу и, слава Богу, заработал даже какой-то авторитет. Но до определенного возраста у меня бывали очень сложные ситуации, потому что ни наш епископ покойный, ни наш покойный настоятель не разделяли моего стиля, и мне было очень тяжело, мучительно тяжело, и это длилось годами. Я даже удивляюсь, как вообще выжил в этой ситуации, потому что с собой я сделать ничего не мог.

Сколько меня срамили, обличали… Наш епископ выходил на проповедь, и все привычно переглядывались, потому что тема была известна: «Всецерковная борьба с гордостью отца Саввы».

Я гордый человек, но я с этим смирился. Что уж тут поделаешь?

Но я прекрасно понимаю, почему они так к этому относились, у меня нет никакой обиды. Я понимаю их – они были люди старой школы, и я не подарок. Но, слава Богу, все прошло, и я им благодарен даже за те уроки, которые они мне дали.

Еще раз говорю, это правильная установка – прежде чем осудить, нужно оправдать. То есть, если люди вас не понимают, наверняка у них есть какие-то основания так считать. Но вам ведь тоже однажды будет 50, 60 лет, и вы будете ломать голову над тем, можно ли вообще понять эту молодежь… Я уже могу себе позволить собственное суждение, могу себе позволить с кем-то не согласиться, и это здорово. Я искренне не понимаю взрослых людей, которые скрывают свой возраст, или пытаются как-то молодиться, или завидуют детям. Взрослым быть здорово!

Фото: Свято-Никольский мужской монастырь г. Гомель / Facebook

– А как разделить ситуации, в которых нужно отстаивать свое мнение, а где, например, просто нужно послушаться старшего, принять ситуацию?

– Я исхожу из того, что вся жизнь есть сражение. Процесс познания – это процесс сражения. Ты открываешь Гегеля – значит, ты бросаешь ему вызов, и, скорее всего, ты проиграешь; это нормально. Взаимоотношения взрослых и детей – это постоянное сражение. Дружба – это борьба. Любовь – это битва. И это совершенно нормально. Так устроен мир.

Наши взаимоотношения с Богом – это выход на поединок, не случайно так трогает один из самых глубоких сюжетов книги Бытия – Иаков, который боролся с Кем-то при реке, Израиль-Богоборец. Но это борьба не с ненавистью, а здоровый азарт, как дети борются или папка с сыночком. Это здоровая возможность почувствовать свои границы, узнать «свои берега».

Поэтому совершенно естественно, что вашему стилю кто-то сопротивляется. Это хорошо! Это хорошо, что сопротивляется – у вас есть возможность отточить свое мастерство, возможность обосновать его, еще больше полюбить, еще больше почувствовать, что это мое, а не чужое, потому что если это не ваше, оно отвалится в процессе этой дискуссии, в процессе битвы, сражения. Но это важно, это нормально. Относитесь к этому со здоровым азартом. Вот вас сейчас припечатали – отлично! – значит, живой!

Последнее время на «Правмире» публикуют мои « », и в этом году это какой-то неслыханный поток критики, с которым я раньше не сталкивался. Постоянно меня обвиняли: то я жидокатолик, то я экуменист, то обновленец, то еще что-то такое, сплошной поток. И поначалу я был озадачен, а потом мне даже понравилось, потому что это раскрывает какие-то интересные грани, в том числе меня знакомит с самим собой.

Архимандрит Савва (Мажуко). Фото: Михаил Терещенко

– А критикуют по сути?

– С критикой по сути я сталкиваюсь очень редко. А жаль. Мне бы хотелось, чтобы меня критиковали по существу, потому что я сам перечитываю свои тексты и вижу сразу десять претензий, а то и больше, которые можно было бы раскрутить и мне предъявить, но почему-то их никто не замечает. Может быть, те люди умные считают ниже своего достоинства читать такие тексты, а критикуют в основном какие-то глупости, например: «Ну как это он цитирует Ницше, а не святых отцов? Что же это такое? Куда смотрит его духовник?»

– Можно один каверзный вопрос напоследок? Что делать, если влюбился?

– Как же? Это даже полезно, я считаю. Я этому посвятил целую книгу, называется она «Любовь и пустота». Она была написана как серия эссе, объединенных как раз попыткой осмыслить такой опыт. Вообще, увлекаться полезно. Это полезный опыт. Любая страсть и увлеченность должны радовать, даже если они опасны. Увлеченность дает тебе почувствовать себя живым и знакомит тебя с самим собой.

Однако не надо забывать, что любое увлечение несет свои угрозы. Страсть опасна, как и все живое. Но без опасности, без риска невозможно познакомиться с самим собой. Поэтому, конечно же, люди здравомыслящие понимают, что любые пристрастия, увлечения чреваты опасностью. Не надо искать этих рисков, не надо провоцировать страсть, но если это приключилось, не впадайте в уныние, отнеситесь к ней как к достойному противнику.

Но на своем опыте я убедился, что влюбляться полезно. Лучше себя узнаёшь. Расстаешься с иллюзиями. Если выйдешь из этой битвы несломленным, ты станешь гораздо мудрее. Другого пути к мудрости просто нет.

А мы на самом деле ищем именно ее, мудрость. И особенно от монахов, от священников ждут именно этого – чтобы в конце своего пути мы могли бы предъявить какой-то опыт мудрости.

Люди молодые интуитивно ищут мудрости от пожилых людей, а слышат только разговоры о повышении пенсии. Откуда взяться мудрости, если ты сидел тихонечко в оранжерее и никакие враждебные вихри тебя не трепали? Вот об этом как раз Иоанн Лествичник пишет – о том, что «благо тому человеку, который, пройдя все ямы и болота, сумел стать настоящим учителем для другого».

– А настоящим может быть чувство в монашестве или это недопустимо?

– Гете влюбился, будучи пожилым человеком, в молоденькую девочку. А Тютчев, умнейший человек, дипломат и общественный деятель, бегал через дорогу от собственной жены к гимназистке. Это сразило его совершенно внезапно. Но, с другой стороны, могут быть такие отношения, как у Н.Г. Чернышевского с его супругой, которая ему изменяла, а он ее любил беззаветно и оправдывал до конца жизни. То есть все это очень лично. С тобой это случилось или не случилось. Я знаю людей, которые никогда в жизни не влюблялись.

Любовь – это не программа, которую ты запускаешь. Она тебя настигла и припечатала. И ты влюбился. Это ведь вещи, которые ты не можешь предугадать.

Архимандрит Савва (Мажуко). Фото: Ефим Эрихман

Архимандрит Саввы (Мажуко), насельник Свято-Никольского монастыря в городе Гомеле, – замечательный белорусский писатель. Он одинаково свободно говорит о религии, политике и культуре, о нашей жизни, не навязывая, но аргументируя свое мнение. Он не дает готовых ответов, но приглашает к размышлению, напоминает читателю о главном: Спаситель любит нас, любит всех людей и лично – тебя! Творчество отца Саввы ведет читателя к осознанию важнейшего в миропонимании: Бог – есть жизнь, жизнь – величайший дар Бога нам, жизнь – всегда прекрасна.

Глубокая, ясная, очень оптимистичная и сердечная проза архимандрита Саввы – редкость для современной православной литературы. «Будучи опытным оратором, он знает, когда рассказать житейскую историю, а когда – процитировать Священное Писание и сказать важные слова. У начитанного и мудрого (с чувством юмора и меры) отца Саввы хочется учиться правильно относиться к жизни» («Литературная Россия»).

Непридуманные рассказы

«Книгу читай поутру с четверть часа до работы, а потом целый день думай, что читал».

Преподобный Амвросий Оптинский

Плач по умершему

Старые люди не боялись боли. Они ее не искали, но уж если надо было что-то испытать, вынести, пережить, шли спокойно, с достоинством. Не прятались. И перед смертью не робели. Говорили о ней без страха.

– Вы меня глубоко не закапывайте. Как Господь позовет, чтоб я с могилы встала, отряхнулась и на Суд пошла.

Так одна старушка говорила. Из глухой белорусской деревни. А моя бабушка повторяла гомельское присловье:

– Помирать – день терять.

А чего смерти бояться? Все умрем. Столько хороших людей уже умерло, что и нам не грех в могилу лечь.

Комфорт и безопасность изменили нас. Порог боли и чувствительности современного человека сильно отличает нас от наших даже ближайших предков, и в этом нет ничего плохого, я и сам каждое утро восхищаюсь чудом горячей воды и благодарю Бога за свет и тепло. Но мы другие. Защитив себя и обезопасив жизни свои, кое в чем мы сделались более уязвимыми, а порой и беззащитными. Факт смертности – нашей и наших близких – мы теперь переносим куда тяжелее и болезненней, нежели наши прадеды.

В старину человека с детства приучали к мысли, что ему придется похоронить родителей. И молодые люди знали, что доведется не просто переживать утрату родителей, но именно – похоронить и сделать это красиво и правильно. А еще было чудесное слово «досмотреть», и достоинство детей оценивалось по тому, как они утешают своих умирающих близких, как успокаивают их угасающую старость. Подумайте: с детства к этому готовили. Не боялись детей испугать или шокировать. Как готовили? Говорили о смерти спокойно, как о чем-то естественном, не смягчая ее трагичности, не врали себе и детям, не прятались от нее. Старики собирали себе на смерть, готовили рубахи и платки – в чем в гроб положат, не боялись часто причащаться, не пугались писать завещаний и – плакали, конечно же, плакали – как же без этого? Кому же охота помирать? Столько дел! Столько работы! Но плач этот был правильным , он разрешался в особый ритуал, обряд – горе избывалось, обряжаясь в погребальные обычаи и традиции.

Приготовление Иисуса к погребению. 1894. Худ. Николай Кошелев

И не только к смерти родителей готовили от юности. Муж и жена – скорее всего кто-то пойдет к Богу раньше, и уже во время венчания люди учились разлуке. Не ведая того, наши предки приучали своих детей к одному из самых изящных духовных упражнений. Покойный Сенека, наставник умирания, советовал своим ученикам: «Нам надо постоянно думать о том, что смертны и мы и любимые нами» (Письма, 63,15). Думать – постоянно. Пребывать в памяти смертной. Не давать суете и малодушию спрятать от нас трагичности мира. Но Сенека говорит не просто о памяти смертной вообще, об отстраненном созерцании космического закона. Это созерцание конкретно. Философ призывал к перемене самого фокуса «смертельного созерцания». Верующих часто, иногда – справедливо, укоряют в эгоизме. В созерцании своей финальности действительно есть нечто эгоцентричное. Но в том, что умру я – нет еще большой трагедии. Порой смерти ждешь, как избавления, отрады. Но – умрут любимые мною люди. Вот это по-настоящему ужасно. Мир полон боли, несчастий, болезней, но быть живым – это так хорошо. Когда Софокл устами одного из своих персонажей говорит «высший дар – нерожденным быть» (Эдип в Колоне, 1225), слушателя и читателя пронизывает космический холод, мурашки бегут по коже, одолевает и парализует благородная метафизическая тоска – до чего эпично, глубоко, красиво! И лишь истрезвившись от этой античной стужи, начинаешь понимать ложь этих слов. Да, ко мне, непомерно эстетствующему эгоисту, эта фраза подойдет, но разве я бы хотел, чтобы никогда на свет не появился мой ясноглазый племянник или веселые братики, моя мама, мои добрые и терпеливые друзья, разве было бы хорошо, если бы они никогда не родились? Да, мир полон боли, горя, потерь, но эти люди – украшение человечества, вместе с ними даже в этот больной мир вошли и смысл и радость, и сквозь горе мы все же радуемся, что кто-то славный побыл на этом свете пусть даже совсем чуть-чуть. Но как же больно от мысли, что однажды им всем придется умереть.

«Человек начинается с плача по умершему». Так говорил покойный Мераб Мамардашвили. Не с плача по себе умершему или умирающему начинается человек, а с принятия и избытия смерти своих любимых. Этому плачу в хороших семьях приобщали с детства – чтобы человек в ребенке проснулся как можно раньше, чтобы через мужественное принятие смертности своей и своих любимых с первых дней своей жизни научиться принимать, благословлять этот мир и – сопротивляться ему. Все наши близкие и друзья, любимые и хорошие – это люди, которых мы однажды потеряем. А еще – это люди, которые потеряют нас.

Дата рождения: 19 февраля 1978 г. Страна: Россия Биография:

В 1996-1999 гг. учился в университете Orsay-Paris XI. В 1999 г. получил диплом лицензиата высшей математики (Licence de mathématiques fondamentales).

В 2001 г. экзархом западноевропейских русских приходов архиепископом Евкарпийским Сергием пострижен в мантию, с наречением имени Савва, в честь преподобного Саввы Сторожевского.

В 2001 г. поступил в Московскую духовную академию, которую окончил в 2005 году, защитив кандидатскую диссертацию на тему «Труды Поместного Собора 1917-1918 гг. по реформе епархиального управления и предсоборная о ней дискуссия». Решением Ученого совета МДА диссертация была отмечена премией священномученика Илариона (Троицкого), архиепископа Верейского.

В связи с выходом в 2003 г. из юрисдикции Экзархата западноевропейских русских приходов Константинопольского Патриархата по окончании семинарии был направлен в распоряжение .

24 мая 2006 г. митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом рукоположен во диакона, а 19 августа 2006 г. — во пресвитера.

С 1 января 2008 г. перешел на постоянное послушание в Московскую духовную академию. С 14 февраля 2008 г. по 31 марта 2009 г. нес послушание заведующего пресс-службой МДА.

Входил в состав Комиссии по подготовке Поместного Собора Русской Православной Церкви (2009 г.).

7 июля 2010 г. указом Святейшего Патриарха Кирилла назначен исполняющим обязанности заместителя управляющего делами Московской Патриархии.

Решением Священного Синода от 26 июля 2010 г. () заместителем управляющего делами Московской Патриархии и руководителем контрольно-аналитической службы Управления делами Московской Патриархии.

Решением Священного Синода от 26 февраля 2019 г. () избран викарием Святейшего Патриарха Московского и всея Руси с титулом «Зеленоградский», с сохранением обязанностей в Управлении делами Московской Патриархии.

Во епископа 1 марта 2019 г. в Тронном зале Храма Христа Спасителя в Москве. 3 марта за Божественной литургией в Храме Христа Спасителя в Москве. Богослужения возглавил Святейший Патриарх Кирилл.

Образование:

1999 г. — Университет Orsay — Paris XI (Франция).

2001 г. — Московская духовная семинария.

2005 г. — Московская духовная академия (кандидат богословия).

Место работы: Управление делами Московской Патриархии Место работы: Московская Патриархия (Заместитель управляющего делами) Епархия: Московская епархия (городская) (Викарий Патриарха Московского и всея Руси) Научные труды, публикации:

Архимандрита Саввы (Тутунова) при наречении во епископа Зеленоградского.

Награды:

Церковные:

2007 г. — медаль прп. Сергия Радонежского I ст.;
2018 г. — «Патриаршая благодарность»;
2019 г. —

Спасутся ли иноверцы? А если они добрые? А недобрые православные спасутся? А добрые православные, но самоубийцы? Где вообще проходит граница Церкви? Размышляет игумен Савва (Мажуко), насельник Свято-Никольского мужского монастыря города Гомеля, Белоруссия.

Каждый ребенок знает, что, если стать между двумя тезками, например, двумя Наташами или Ленами - загадывай желание, и оно обязательно сбудется. Есть и другие проверенные способы: можно пожелать, глядя на падающую звезду, выпить в новогоднюю ночь шампанского с пеплом листочка с записанной мечтой, угадать, в каком ухе звенит, умело задуть свечи на именинном пироге и так далее.
Одна старушка-монахиня советовала загадывать желание во время пения Херувимской на литургии - этот способ был особенно почитаем в их монастыре за безотказность действия. Это все, конечно, наш православный фольклор, милый и безобидный, точнее: милый, когда безобидный. Но речь не о том. Оказывается, у монахинь тоже есть желания, и вообще, христиане на самом деле чего-то хотят.

Христиане хотят спастись. Это именно то, чего они хотят. Это то, чего жаждут, о чем неустанно пекутся, о чем все их помыслы, надежды и упования. Но, в то же время, это тот момент нашего религиозного опыта, который меньше всего понятен людям нецерковным. Им неясно, что же мы имеем в виду, когда говорим о спасении. Можно еще понять человека, который болеет или переживает за детей, чтобы они устроились, удачно вышли замуж, жили не бедно - просить об этом Бога очень естественно и понятно, приносить ему себя и свое время, жертвуя ради благополучия своего и близких - кто вас в этом укорит! Но ведь христиане не в этом полагают свое спасение, и вся их религиозность вовсе не исчерпывается житейскими просьбами.
Тут следует сделать оговорку. Сами верующие не всегда понимают, о чем же они просят, когда молятся о спасении или желают его хорошим людям, это печально, но - что тут поделаешь. Случается, что два верных прихожанина, разговорившись, вдруг обнаруживают, что верят в разных богов и представления о спасении у них разнятся невероятно. Так уж бывает, и довольно часто, что православных людей объединяет не вера, а какие-то совершенно посторонние вещи: обычай, болезнь, привычка, политика, страх, а иногда и просто скука.

Но многие христиане - нет, не большинство, но многие - согласны в том, что неверующие и люди других религий и исповеданий будут обязательно гореть в аду. У православных есть шанс туда не попасть - спасаются не многие. То есть спасение очень часто мыслится как избавление от адских мук. Избежавшие ада идут в рай. Если праведник едва спасается, - сокрушается , - то нечестивый и грешный где явится? (1Петр 4:18). Как говорила одна бабушка: «Мне бы, грешнице, хоть где-нибудь на краюшке там посидеть, ножки свесить». Даже очень хорошему человеку крайне трудно попасть в рай, а вы говорите - иноверцы.

Для последователей Бога-Человеколюбца это очень странная вера: убежденность в том, что всякий неправославный человек лишен спасения, то есть попадет в ад. Есть, конечно, версии более мягкие, но они скорее разновидность уже названного варианта. Некоторые православные богословы и миссионеры говорят об этом прямо, другие намеками. Но смысл один: неправославные не спасутся, что в переводе значит - гореть вам в аду! Из православных спасутся тоже не все, но лишь малая часть благочестивых людей, и гарантий - никаких.

Конечно, это рождает множество вопросов. И первый из них: может ли наследовать Царство Небесное человек, исповедующий такую веру, то есть религиозно убежденный в том, что всякий неединоверный ему человек будет за это и именно за это предан вечной муке? В какого бога верит такой человек? Можем ли мы быть уверены, что этот бог и есть Бог-Любовь? Это вопросы скорее риторические и ответ на них для меня очевиден. С другой стороны, правильно ли мы делаем, что отождествляем спасение с избавлением от ада? Лишение спасения и ад - это одно и то же? Тогда: что такое спасение? От чего мы спасаемся? Что мы можем знать о судьбе и участи людей неправославных и иноверцев?

Зерна добра

Среди древних гор, в дикой пустыне жил отшельник. Еще мальчиком он сделался монахом и стал учеником известного подвижника. В трудах воздержания, в безмолвии и бдении он и сам незаметно стал учителем, и в его скромную пещерку стали приходить люди, прося помощи и наставлений.
Однажды некий почитатель оставил старцу большую сумму денег, чтобы он мог купить себе и своему ученику припасов на зиму. Послушник, одержимый страстью сребролюбия, зарезал старца и похитил деньги. Через несколько дней в пещерку вернулся другой ученик и нашел наставника в крови и ужасных ранах, но живого. Смрад от гниющих ран пропитал келлию. Вся пещера была в крови. Старец жестоко страдал, но взял с ученика слово, что он до его кончины не будет звать никого, чтобы обнаружив его в таком состоянии, люди не стали преследовать убийцу и у того было бы больше времени, чтобы скрыться.
- Его схватят и приговорят к смерти, - говорил старец, - а я не могу этого допустить. Со временем он может исправиться и вернуться к правильной жизни.
Ученик выполнил завещание старца, и он, мужественно перенося нечеловеческую боль, скончался в своей пещерке.

Это не легенда. И старец, и его ученики - реальные лица. Они жили в начале XX века и имена их известны, как и место этих событий. Историю эту сообщает Александра Давид-Неэль в своей знаменитой книге «Мистики и маги Тибета». Да, это были самые настоящие тибетские монахи, и люди, знакомые с духовной практикой ламаизма, как и просто необычайно ревностные христиане, имеют полное право возмутиться в этом месте и прервать чтение. И понятно почему: те духовные опыты, которые описывает даже Давид-Неэль, способны вызвать ужас у любого читателя-христианина.
Вызывания демонов, поедание трупов и прочие жуткие ритуалы… Но мне нравится эта история тибетского старца, потому что она укрепляет меня в надежде на то, что никакая религия не способна убить в человеке зерно подлинно человеческого, посеянное в наши души Творцом. Никакая религия. В том числе и православие.

Позволяю себе это дерзкое высказывание, во-первых, ясно представляя, как мы, православные люди, очень часто смиренно принимаем и даже оправдываем всякие безобразия и человеконенавистнические эксперименты, лишь бы только они были облечены в ризу «православной духовности» и сопровождались благочестивой лексикой. А во-вторых… Я твердо знаю, что православная вера не исчерпывается религией и гораздо обширнее ее.

Однако вернемся к убитому старцу. Почему мне вдруг вспомнился этот случай? Потому что я считаю глубоким заблуждением убежденность в том, что всякому неправославному предстоит гореть в аду. В истории и литературе, да и просто в нашей жизни мы можем вспомнить огромное количество примеров бескорыстной жертвенности и подлинного человеколюбия, проявленного не только нехристианами, но и людьми неверующими.

Например, где-то на Кавказе живет старушка в горном ауле, и у нее козы. Она любит своих внуков, кормит их сыром и радуется их силе и красоте. Она ни слова не знает по-русски, воспитали ее в другой культуре и религии. Она молится так, как ее научила мать, живет так, чтобы быть достойной своего отца, своего народа, никому не желает зла и, главное, никому этого зла не делает. У них не было церквей и священников. Они - мусульмане. И только лишь поэтому ей и ее детям и внукам назначены адские муки?

Как можно допустить, что люди, не узнавшие Христа, но жившие согласно Его заповедям, пусть даже и не подозревая об этом, обречены на вечные муки? Спиноза, Бергсон, Бубер, Шолом-Алейхем, Януш Корчак были иудеями. Значит - горят в аду? Несмотря на всё добро, сделанное ими? Джон Донн, Шекспир, Ньютон, Льюис были англиканами. И только за это преданы посмертному мучению? Лейбниц, Кант, Шеллинг, Гёте, Гааз - протестанты. Их судьба нам известна? Великий Плотин, философ, аскет, человек, целиком отдавший себя поиску истины, всем умом и существом своим устремленный к Подлинному бытию - ему назначено вечное наказание?

Мои оппоненты скажут: рядом с Плотином и другими жили настоящие христиане, лилась мученическая кровь, Бергсон хотел креститься, но так и не сделал этого, Бубер изучал христианское богословие, Шеллинг вел переписку с православными философами - большинство из них слышали о Христе и о Его Церкви, но гордыня - да! именно гордыня! - не дала им принять истину.

Чечня когда-то была христианской, там ходили православные миссионеры, и им следовало бы вернуться к настоящей вере отцов. Как можно их добро ставить на один уровень с нашим, христианским, настоящим? Если они тоже спасаются, то тогда какая ценность нашей веры?

А я вовсе и не утверждаю, что иноверцы спасаются, я просто настаиваю, что у нас нет никаких оснований считать их обреченными на адские муки только за принадлежность к другой религии. Все евангельские реплики, связанные с посмертным наказанием грешников, указывают на главный критерий: Господь будет судить людей за преступления против любви. Достаточно вспомнить описание Страшного суда, которое дает нам Сам Судия в Евангелии от Матфея (глава 25).

Это не притча, рассказанная пророком, не сон провидца, не видение святого. Сам Господь подробно излагает ход этого судебного разбирательства. Христос приходит на суд во славе с ангелами Своими и отделяет грешников от праведников как пастырь отделяет овец от козлов. А потом идет опрос подсудимых. О чем Христос спрашивает? Не о религиозной принадлежности - увы! - не о политических взглядах, не об образованности и социальном статусе. Нагих одели? Больных посетили? Странников приютили? Голодных накормили? Жаждущих напоили? Вот и всё. А потом каждый идет туда, куда ему и следует - в радость Господа или в муку.

Ведь добро универсально. Каждый человек несет его в себе с рождения и ничего поделать с этим не может. Мы, вслед за Тертуллианом, верим, что всякая душа по природе христианка. Древние язычники тоже предчувствовали, хотя и не знали наверняка, что сотворены Кем-то по-настоящему добрым, и зерна божественного добра живут в людях и делают их способными приобщаться к божественному бытию.

Бог обитает в душе, нам открыты небесные тропы,
И от эфирных высот к нам вдохновенье летит (Наука любви III, 549) .

Это писал гениальный Овидий. А вот пророческие слова Цицерона: «Есть несомненная некая сила, которая бдит над родом человеческим и не затем растит и питает его, чтобы по преодолении стольких трудов низринуть его в смерть, как в вековечное бедствие, - нет, скорее уж мы должны считать смерть открытым для нас прибежищем и пристанищем» (Тускуланские беседы I, XLVIII, 118).

Если у этого изящного язычника была такая светлая надежда на Бога, предчувствие того, что он не сгинет понапрасну, и не на муку обречена его душа, а мир этот со всеми его красотами и чудесами, из которых человек всех чудесней, создан добрым Богом, и Ему можно доверять, то как на его фоне смотрится наша убежденность, что огромное число людей будет брошено в огонь? Не шаг ли это назад по сравнению с языческими упованиями, не знак ли это того, что мы недостаточно усвоили учение нашего Спасителя, умевшего ценить и беречь зернышки человеческого добра, где бы Он их ни находил?

Псы под трапезой
В Капернауме к Иисусу подходят иудеи и просят его исцелить слугу одного римского сотника (Мф 8; Лк 7). Они с ним были дружны, и сотник даже помогал как-то их синагоге. Иисус идет с иудеями в дом сотника, но по дороге ему встречается еще одна делегация - апостол Лука называет их друзьями сотника - т. е. сначала пришли иудеи, потом друзья, и можно предположить, что лично сотник со Христом так и не встретился, все общение проходило через посредников.

И что же друзья? Сотник просит Иисуса в дом не входить. Заметим, что правоверному иудею вообще воспрещалось входить в дом язычников. Но сотник говорит о другом: я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой; потому и себя не почел я достойным придти к Тебе; но скажи слово, и выздоровеет слуга мой (Лк 7:6–7). Интересно дальше: Иисус удивился - вот так и написано - удивился ему и, обратившись, сказал идущему за Ним народу: сказываю вам, что и в Израиле не нашел Я такой веры (Лк 7:9).

Совершенно понятно, что больной тотчас исцелился. Но меня здесь восхищает не чудо исцеления - по-другому и быть не могло. Вот - хороший человек, но - некрещеный. Правда, тогда крещеных-то и не было, и св. Иоанн Креститель, как известно, умер некрещеным и ни разу в жизни не причащался. Иноверец, язычник, человек другой крови и чужого языка. Человек-то он добрый, и иудеям он нравится, но ведь - один из них, из захватчиков, оккупант, идолопоклонник. И вот веру такого человека Христос ставит в пример иудеям, просвещенным и правильно спасающимся. И это не единственный случай, когда Господь прославляет веру людей другой веры и племени.

Вот история о десяти прокаженных (Лк 17). Господь велит им показаться священникам, и несчастные исцеляются по дороге, но поблагодарить Христа за исцеление догадался только один. «К сожалению», это был самарянин, человек нечистый для иудея - по крови и религии. Но Господь прославляет благодарность это самарянина, ставит ее в пример.

И такая красивая история о вере хананеянки в 15 главе Матфея! Какая мудрая женщина, какой урок смирения для всякого верующего! У нее болела дочь, это было беснование - болезнь страшная и стыдная. Она не просила об исцелении, она кричала вслед Христу. А Он молчал. Будто и не слышал ничего. Уже и ученики устали от крика и просили Учителя что-нибудь сделать.
- Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам.
- Так, Господи! но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их.
- О, женщина! Велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему.
Как это, наверное, здорово услышать, как Творец восхищается тобой. Каждый ребенок мечтает о том, чтобы отец им гордился. Об этом не говорят вслух, многие даже не осознают этого своего тайного желания, но так хочется, чтобы кто-то большой и настоящий радовался тебе, гордился тобою, заметил твой маленький, но очень важный труд.

Господь всегда замечает добро. Он Тот, Кто умеет гордиться своими детьми, вселять в них бодрость, надежду и утешение. Христос удивился вере сотника, прославил благодарность самарянина, похвалил смирение хананеянки. Он замечает крупицы добра в нашей жизни и не смотрит на лица, цвет кожи или вероисповедание. Добро везде остается добром, и оно встречается, порой в самых неожиданных местах.
Апостол Павел, который со знанием дела и за дело обличал языческие нравы, тем не менее, писал: когда язычники не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую (Рим 2:14–15). Заметим, апостол говорит, что язычники творят добро по природе - вот как верует Церковь, а мы перефразируем эту мысль словами Тертуллиана, утверждая, что каждая душа христианка именно по природе, по своему богообразному устроению.

Так что же - может, и не надо им и христианство проповедовать? Если душа и так христианка, по самой природе, зачем ее снова, как бы вторично обращать в христианство? Будем внимательны. Мы только что привели мысль апостола Павла из послания к римлянам. Это он произнес такое суждение о язычниках, и, тем не менее, ни капли не сомневаясь, обошел с проповедью о Христе всю вселенную. Значит, для него это не было противоречием. Ведь он проповедовал не новую этику или социально-политическое учение, и не новую философию. Он говорил людям о Христе - Спасителе, Боге-Человеколюбце, Победителе смерти, Творце этого мира.

Люди по природе, как-то совершенно естественно стремились и стремятся к Добру, Истине и Красоте, но они никак не могли понять, откуда в них это. Апостол им объяснил, в Кого они такие пошли, Чей образ они носят. Он не только говорил о Христе, но еще и приводил к Нему, и это не метафора, а живой опыт охристовления.

Урок смирения

Но - кто же тогда горит в аду? Кто-то же должен гореть в аду. Должны же быть точно известны люди, списки, реестры - кто-то же горит. О ком мы вообще можем точно сказать, что он горит в аду, высказать такое богословски обоснованное суждение ясно и отчетливо? Кто эти люди? Вот - из умерших: еретики, политики, поп-звезды, великие грешники и злодеи, самоубийцы, и, безусловно, Гитлер, Сталин, Джек-потрошитель - горят?

Был такой некрасивый случай. Батюшка освящал квартиру моим знакомым. У них случилась трагедия - отец повесился. Священник долго и искренно молился, кропил святой водой и мазал маслом, и под конец, снимая епитрахиль, изрек: ваш отец сейчас в самых глубоких недрах ада, в самом жестоком пламени, и пребудет там вечно…

Какие у нас все-таки терпеливые женщины. И удивительная способность - молча терпеть самое угрюмое хамство, еще и облаченное в богословскую лексику. Хотя, кто из верующих может сказать про себя, что он никогда не был подвержен «приступам благочестия»?

Так горят самоубийцы в аду или не горят? Правильный ответ: мы не знаем. Это действительно единственный правильный ответ. А как же церковные обычаи: не отпевать, не поминать, не ставить креста? Очень правильные обычаи, и не стоит ими пренебрегать. Но это воспитательная, педагогическая мера. Никак не приговор или вердикт, постановление о вечной муке в аду. Такие дисциплинарные меры нужны живым и именно как лекарство от суицидов, профилактика самоубийств эти церковные нормы очень эффективно работали многие века и все еще работают, но совсем не дают нам оснований считать, что вот этот конкретный самоубийца непременно горит в аду.

Мы просто не знаем, что происходило с человеком в последние секунды его жизни, что случилось в этот момент между ним и Богом. Самоубийство - страшный грех, обрекающий человека на вечную муку. Но мы говорим о поступке, поступок оцениваем, но не человека, не его судьбу взвешиваем, да и никто не давал нам такого права. О Гитлере и Сталине мы тоже не можем сказать с последней точностью, где они обретаются. Господь учит нас смирять себя в своих суждениях и выводах, и если нам кажется, что христианство способно ответить на все вопросы, мы ошиблись в выборе религии.

Одно можно сказать с определенностью и только о себе самом: я - самый большой грешник и хуже всех. Этой практике самообличения нас учит апостол Павел: Христос Иисус пришел в мир спасти грешников, из которых я первый (1Тим 1:15), и мы читаем эти слова, приступая к Чаше. Хотя грешниками себя и признаем, но к Чаше все равно подходим, потому что засуживать себя нам тоже не позволено. О каждом из нас, окаянном грешнике, последнее слово произнесет Господь, Он все знает, и от Него не утаивается ни одна капля слезная, ниж е капли часть некая.

В евангелии от Иоанна есть такой загадочный эпизод. Христос собирает своих первых учеников. Находит Андрея, Петра, Филиппа. Вот ведут к нему Нафанаила, и Господь говорит:
- Вот подлинно израильтянин, в котором нет лукавства.
- Почему Ты знаешь меня?
- Прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя (Ин 1:47–48).
О чем это они говорят? Кто может подслушать этот разговор, разгадать его скрытый смысл? Что там было под смоковницей? Почему Нафанаил всё понял, а мы - нет? Это, видимо, так и останется загадкой.
Похожий случай - призвание Левия Матфея. Почему он вдруг всё оставил, встал и пошёл за Христом? Господь просто сказал: следуй за Мною. И он встал и последовал за Ним (Мф 9:9). Разве так может быть? Без особых знамений, чудес, пламенных речей. Что скрывает эта евангельская лаконичность? Что-то произошло между Христом и будущим апостолом. Какая-то тайна, скрытая ото всех остальных.

В доме Симона фарисея Христа радушно принимали и угощали с уважением и любопытством. И вот некая женщина, известная в городе грешница, незаметно подходит ко Христу сзади и, рыдая, разбивает сосуд с драгоценным миром, целует Господу ноги, отирает их миром и со слезами молча сидит у ног Спасителя. Самая безмолвная женщина Нового Завета! Ни слова не произнесла та, которой, видимо, было, что сказать. И Христос ее ни о чем не спрашивал, только сказал: прощаются тебе грехи… вера твоя спасла тебя; иди с миром (Лк 7:48, 50).

От чего спасла? Кого спасла? Кто эта женщина? О чем она просила? Нам этого никто не говорит. Какая-то тайна совершалась на глазах у многих, но Господь не открыл ее никому.

Ведь Господь говорит нам не всё. На многие вопросы Он так и не отвечает. Нам дано знать только необходимое. Так и в вопросе о посмертной участи иноверцев, о исторических судьбах, по которым почему-то попускается существование других вер и религий, нам не дано знать всего, а многое просто скрыто, и единственное, что нам остается, это молчаливое и смиренное доверие Богу.

Есть апостольский завет: не судите внешних (1Кор 5:13). Люди, находящиеся вне церковного общения, их судьбы и пути спасения закрыты для нас. Мы просто помним, что Бог есть Любовь, и Он Тот, Кто не желает погибели человеку: Ты любишь всё существующее, и ничем не гнушаешься, что сотворил; ибо не создал бы, если бы что ненавидел (Прем 11:25), и от Него не сокрыто ни наше добро, ни наше зло - христианин ты или язычник, эллин или иудей.

Потому мы не смеем приговаривать иноверца к адским мукам только в силу его непринадлежности Христовой Церкви - внешним судит Бог (1Кор 5:14). Но вместе с тем мы и не можем утверждать, что иноверцы спасаются: люди, внешние Церкви, не обязательно идут в ад, но это еще не значит, что они спасаются. И дело не в том, что существует какое-то промежуточное состояние, вроде тех, что описаны в дантовской поэме. Просто сам богословский термин «спасение» имеет четко определенное библейское значение.

Вождь спасения

Если мы внимательно вчитаемся в библейский текст, то вдруг откроем для себя, что термин «спасение» понимается нами слишком однобоко, если не совсем узко. Для нас спасение - это возможность попасть в рай и избежать ада. Но авторы Библии вкладывали другой смысл в это хорошо известное понятие. Если говорить несколько упрощенно, то для людей библейской культуры спасение - это то, что связано с Мессией, с Его явлением, служением, Его Царством, наконец.

Святой праведный Симеон Богоприимец, который, как и Предтеча, умер некрещеным, принимая на руки Божественного Младенца, произнес: видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля (Лк 2:30–32). Ясно, что речь здесь не о загробных муках или блаженстве. Праведный старец увидел не ад и рай в их физическом исполнении, он держал на руках Спасителя.

Христос - это и есть Спасение, обетованный Мессия, память и откровение о Котором ревностно берегли иудеи, Которого ждали, о Котором вещали все их пророки, потому что именно среди этого народа обещано было рождение Спасителя всего человечества, Вождя Спасения (Евр 2:10). Потому и самарянке Сам Господь говорит, что спасение от иудеев (Ин 4:22), потому что им принадлежат усыновление, и слава, и заветы, и законоположение, и богослужение, и обетования; их и отцы, и от них Христос по плоти, сущий над всеми Бог, благословенный во веки, аминь (Рим 9:4–5).

Об этом - вся Библия. Эта книга посвящена описанию истории Спасения, повествованию о приходе в мир обетованного Мессии, Семени жены, Которое сотрет главу змия (Быт 3:15). Потому мы и не можем говорить о спасении вне Христа. Это полная бессмыслица, ввиду тождества Христа и спасения. Нет другого Христа, нет другого Мессии, нет другого спасения. Нет ни в ком ином спасения, - говорит апостол Петр. - Ибо нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись (Деян 4:11–12).
Иноверцы могут быть очень хорошими людьми, их культура, философия и традиции могут поражать изобилием смыслов и моральной высотой, прозрения и предчувствия их мудрецов и пророков будут удивительным образом согласовываться с Евангелием, и даже как будто в изяществе и глубине превосходить все наши священные тексты, но это человеческое, слишком человеческое.

Господь через необычное и назойливое видение заставляет апостола Петра переступить через свое еврейское воспитание и несокрушимые предубеждения, чтобы войти в дом язычника и возвестить ему слово спасения. Корнилий сотник - добрый человек, не знавший Христа, не ведавший Спасения. Человек благочестивый, много молившийся и творивший милостыню, любимый и почитаемый всеми. Можно было ему остаться на этом уровне человеческого добра, - а это немало, - но Господь посылает ему ангела - всего лишь вестника, а не апостола - велеть Корнилию призвать святого Петра: он скажет тебе слова, которыми спасешься ты и весь дом твой (Деян 10:6).

Корнилий - языческий сотник, богобоязненный, добродетельный и благочестивый, может быть даже святой, но и он нуждался в спасении, то есть во Христе. Потому могу предположить, что одно из самых первых самоназваний христиан было «спасаемые» - σωζομ?νοι: Господь же ежедневно прилагал спасаемых к Церкви (Деян 2:47).

Когда мы рассуждаем на темы: спасутся ли иноверцы? как мне спастись? что есть спасение? - нам следует всегда возвращаться к Писанию, а оно говорит, что основанием, целью и самой энергией спасения является Христос, именно Он - Альфа и Омега спасения. Мне не хочется здесь расшифровывать термин «спасение» как соединение с Богом, обожение. Мы не соединения ищем, а Самого Христа, не обожения чаем, а Самого Бога. Ад или рай, добродетели и падения - всё меркнет и делается мелким перед Ликом Спасителя, и самые привлекательные посмертные блаженства делаются пустыми и ненужными, если я не с Ним.

Святые не боялись страданий от мучителей и богоборцев, они даже ада не страшились, потому что жили Христом и во Христе. Апостол Павел из любви к ближним, упорным братьям своим по крови, желал быть отлученным (Рим 9:3) только ради того, чтобы и они узнали своего Спасителя, встретили Того, Кто есть Сама Жизнь. К такой жертвенности его подвигало Само Спасение, это вопиет в апостоле любовь Христова, живущая в нем, Жизнь, отказавшаяся от Самой Себя ради спасения людей.

Есть люди, твердо убежденные в том, что в христианстве есть ответы на все вопросы. К сожалению или к счастью, это не так, и чем глубже мы проникаемся Христовой истиной, тем больше вопросов встает перед нами. И это совсем не страшно, потому что Евангелие учит нас доверять Богу, а незакрытые вопросы - смиряться, и это очень хорошо, это правильно, ведь смирение - это и есть признак христианства. А где, по каким вехам проведены границы Церкви, мы узнаем не здесь.

Единственный верный опыт проведения этих границ описан в Апокалипсисе: там границы Церкви совпадают с границами Небесного Иерусалима, а это очень красивые стены из драгоценных камней. Вот там вопросов не будет, потому что и без них весело будет и радостно.