Антоний храповицкий - благотворительный фонд восстановления церкви святой троицы с часовней в язвищах. Митрополит Антоний (Храповицкий) – киевский архипастырь, возглавивший Зарубежную Церковь
Прекрасно знал о скором наказании российского Содома. До революции убедительно требовал от всего растленного духовенства раскаяться и исправить пути свои: «Увы, погибаем совсем... Ведь цель профессоров... в том заключается, чтобы, добившись автономии, убить ученое монашество» (19 июня 1905 г.).
«Если св. синод поступится насилию и противоканоническим желаниям беспоповской автономии, то забастовка охватит все семинарии, а затем начнет переходить на приходское духовенство»; «...Теперь нужно: все академии закрыть, а затем собрать в одну или две академии профессоров, не сочувствующих автономии, и студентов, а прочих профессоров выгнать... и студентов исключить навсегда. Оставшиеся академии обставить строгими правилами, а профессоров обязать новою вероисповедною присягой...
Ведь московские профессора просят «свободы преподавания», то есть права отрицать в своих курсах Божество Иисуса Христа и вообще символ веры. Если мы будем плодить еретиков в церковной школе, то что нам ждать за это на Страшном Суде?» (8 октября 1905 г.).
«Тьма общественного одурманивания сгустилась до такой степени, что если Сам Господь не умилосердится над бедною, оскверненною, оплеванною страной нашей, то неоткуда нам ждать избавления. Многие старые люди, любящие свою Родину и свой народ, при виде возносящегося нечестия молятся теперь только об одном - чтобы Господь послал им скорее смерть, да не видеть нравственного растления своей Отчизны: «Довольно уже, Господи, возьми душу мою, иб о я не лучше отцов моих» (3 Цар. XIX, 4)» (1905 г.).
«Попы едят перед служением колбасу с водкой (утром) демонстративно,
гурьбами ходят в публичные дома» (Антоний Храповицкий)
«Вступитесь за духовную школу, ведь она и без того наполовину убита и еще вновь подбита глупейшей реформой...» Из нее вытравливают «последний остаток религиозного начала» и поддерживают «только грубо сословный дух и нигилизм», «...меня бы мучила совесть, если бы я не сказал своего слова в защиту издыхающей церковной школы» (12 марта 1907 г.).
«Академии так низко пали за эти три года, так далеко отошли от своей задачи, что хоть Архангела Гавриила посылай туда ректором - все равно толку не будет»; «...50 студентов с учащимися попами ходили по пещерам (Киево-Печерской лавры), и никто ни к одним мощам не приложился; на сходке вотировали требование об отмене постов в академии... Я подумываю подать в синод рапорт о необходимости составить правила для поведения академического духовенства» (22 ноября 1907 г.).
«Вообще-то хорошо подчинить заграничных попов контролю, но уж выбор-то больно жалкий!» (22 ноября 1907 г.).
«Учащиеся в академии (Киевской) попы целыми месяцами не ходят в церковь, а штатских студентов во всех академиях на воскресных обеднях бывает 7–10 человек. Попы едят перед служением... утром, демонстративно. На сходках бывает по несколько попов в крайне-левой, а в левой - большинство; это во всех 4 академиях»; «...Когда благоразумные студенты возражают попам на сходке: это несогласно с основными догматами христианской веры, - то им отвечают, - я догматов не признаю.
И вот толпы таких звероподобных экземпляров наполняют наши школы в виде законоучителей; о tempora, o mores!.. я снова еженедельно бываю в той семинарии и посещаю все прочие учебные заведения, духовные и светские. Все тихо, но все омертвело в церковном отношении...
В Московской академии доцент читал о Златоусте, как сатирике, один студент - как о республиканце, а другой - как о социальном анархисте»; «...Только 4 профессора правых осталось, а прочие все левые. Конечно, наилучше было бы закрыть 2 академии, а консервативные силы сосредоточить в двух, изгнав всех нигилистов...» (28 ноября 1907 г.).
О состоянии же общества Антоний (Храповицкий) восклицал: «Боже мой, Боже мой! До чего мы дожили? В какой атмосфере… живет Церковь? В атмосфере разврата, лжи, обмана, лести и упадничества… Но неужели же ложь восторжествует, разврат поднимет голову и сатана будет победителем?»
«Везде говорят о реакции, о вразумлении, но не верю я в ее прочность. Дела идут скверно, особенно церковные: церкви все более пустуют, а люди все более становятся бессовестными. Если до революции мы были недовольны раздвоенным настроением русской жизни, то теперь это время нам представляется как бы потерянным навсегда... Приходит начало конца» (9 января 1908 г.).
«Грустное, подавленное настроение по поводу совсем замерзшей церковной жизни...» (25 июня 1907 г.). Вывод однозначен: «...разложение Церкви будет идти все дальше и дальше» (15 февраля 1908 г.).
«Вообще, отцы-попы никогда искренно не сочувствовали религиозной профессиональной задаче духовной школы, а только ее сословному назначению: выводить в люди их детей. Семинария... притихла, но все же остается учреждением скорее вредным, чем полезным, да и впредь ни на что хорошее нельзя надеяться...» (7 марта 1908 г.).
«...Все-таки в Киевской академии нет глумления над верой, как в прочих» (26 апреля 1908 г.).
«Попы едят перед служением колбасу с водкой (утром) демонстративно, гурьбами ходят в публичные дома».
Он писал В.С. Соловьеву: «Я думаю, что государство с моралью не имеет почти ничего общего. Общественная мораль в бытии и в литературе, по существу это области церковной, а не государственной жизни… Я почти согласен с Толстовским отрицанием государства у христиан».
В 1914 году он взывал к своим: «Готовьтесь к исповедничеству, готовьтесь к мученичеству. И тем горше будет чаша наших испытаний, что нам поднесут ее не язычники, не римские воины, а изменники Христу. О, они злее всех язычников, ибо они суть «сборище сатаны», о котором говорит Тайновидец. Чту все нынешние поношения, кои нам приходится терпеть, пред теми, какие ждут нас впереди, если попустит Господь! Грозы Божии ходят вокруг нас».
«Приходилось мне печатать о том, что бедствия, постигшие династию и Россию, явились Божиим отмщением за ее посягновения на Церковь, завершившиеся безумным провозглашением царя главою Церкви в 1797 году. Тогда Господь, как перед Всемирным потопом сказал вторично в Себе:
«Не вечно духу Моему быть пренебрегаемым человеками, потому что они плоть; пусть будут дни их сто двадцать лет; и вот Я наведу на землю потоп водный, чтобы истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни под небесами. Все, что есть на земле лишится жизни» (Быт. 6, 3, 17). Так ровно через 120 лет после 1797 года наступила всеуничтожающая большевицкая революция…».
«Нужно признаться открыто всем, что система…. богословия есть нечто искомое, а потому нужно тщательно изучать его источники, а не списывать системы с учений еретических, как это делается у нас уже в течение двухсот лет».
« Государь, согласившись на учреждение государственной думы, прекрасно понимал, что Россия идет к гибели
и чувствуя постоянную опасность, также подчинился власти суеверия » (Антоний Храповицкий)
«Я должен признаться (или похвалиться), я убедился в том, что наше русское духовенство (духовенство не Церковь) неспособно вести церковные дела без поддержки со стороны трона. Вот этого я не думал до начала революции, но воображал, что освобождением от царского попечения Церковь, через своих духовных пастырей может поддерживать авторитет святой веры. С 1917 г. я вижу, что этого нет.
Двухсотлетнее рабство иерархии и духовенства принизило их волю и их убежденность настолько, что им необходима стала опора государства, чтобы не превратиться Церкви в небольшую секту добровольных мучеников среди огромной массы предателей, обманщиков, сребролюбцев, льстецов и клеветников. Конечно, эта «секта» осталась бы единою, святою, соборною и апостольскою Церковью, но три четверти людей отпали бы от нее».
Указывал об оккультном мистицизме, овладевшее российское правительство: «Началась страшная революция 1904 года. Многие многие русские люди потеряли тогда не только голову, но и совесть, и вот тогда нашего благостного государя постиг удар в самое сердце. Во дворце свило себе гнездо страшное суеверие. Государыня, недавно принявшая православие, находившаяся без опытного духовного руководства, превысила меру в своем духовном искании и подчинилась власти суеверия.
Такое явление в религиозной жизни приводит к катастрофе. Вот, например, теперь в Париже прочно укоренилось совершенно ложное религиозное направление, которое ищет какого то мистицизма и «чудес в решете». Подобное явление есть типичная духовная прелесть. Они не хотят идти путем постепенного, трудного духовного усовершенствования и поэтому терпят катастрофу.
Склонность к суевериям усиливается во время опасностей. Государь, согласившись на учреждение государственной думы, прекрасно понимал, что Россия идет к гибели и чувствуя постоянную опасность, также подчинился власти суеверия.
Влияние Распутина, столь гибельно отразившееся на России, усиливалось еще через болезнь наследника. Я думаю, что чудодейственная сила Распутина, при помощи которой он будто бы останавливал кровотечения у наследника, была на самом деле простым обманом, осуществляемом при помощи придворных.
Влияние Распутина упрочивалось благодаря тому, что во дворец проникли теософические взгляды на переселение душ, которые будто остаются возвышенными и святыми даже при отрицательных поступках их носителей. Поэтому сведения о разгулах и разврате Распутина не могли поколебать доверия к нему, как к носителю какой-то мистической силы».
Писал о Николае II правильную мысль: «Он принял чашу страданий за грехи династии…».
Но не этого вопроса собираюсь я здесь касаться, а хочу только вспомнить, что митрополит перенес в очень провинциальную распрю нашего зарубежья атмосферу соборных прещений, канонических постановлений и проч. Карловацкий Собор себя считал единственно правым, а в доказательство своей правоты и власти начал запрещать, отлучать, а главное, произносить страшные слова о недействительности Таинств у евлогиан и т.д. Сколько душ было этим смущено, сколько сердец было лишено на долгое время церковного утешения! Но сам митрополит был в этом вопросе непоследователен и нелогичен.
Нашу эмигрантскую церковную распрю он громко называл расколом, своим Соборам придавал значение такое же, какое имели Соборы древнего времени, когда и люди и обстановка были совершенно иные по духу и культуре. Он искал Афанасиев и Григориев в обстановке нашего церковного расхождения и был поддерживаем в этих своих поступках и мыслях людьми дурного совета, которые потом сами же переменили окраску и предали его же, Антония. Началась та всем памятная полемика, подтверждаемая канонами Соборов V-VI веков, соборными постановлениями, цитатами из святых отцов.
Митрополит, а главное – безответственное окружение политиканствующих его советников широко говорили о безблагодатности священнодействий «евлогиан». Митрополит в Белградской церкви совершил вторичное отпевание (разумеется, заочное) почившей государыни императрицы Марии Феодоровны, ибо отпевание митрополитом Евлогием он считал недействительным. Страшно и вспомнить! И тут-то у меня (тогда уже архимандрита) произошло крупное недоразумение с митрополитом, так как я отказался участвовать в этом отпевании, после чего меня владыка укорил и пригрозил, что сегодня ночью ко мне явится покойная государыня, как Пиковая Дама. Признаться, и сравнение было неудачным, и настроение, в котором это говорилось, было очень раздраженным. Юпитер сердился. Был ли он прав? Так его настроили политиканствующие советники.
Что сам он так не думал, видно из неоднократных моих с ним разговоров наедине, в обстановке мирной и благожелательной. Так, например, когда один из наших бывших студентов N, уехавший в Париж, женился там, кто-то из молодежи сказал об этом митрополиту и спросил его, венчан ли N или это безблагодатное венчание?
Митрополит, разглаживая свою великолепную бороду и насупившись, сказал, стиснув зубы: «Глупости. Конечно, венчан. Два старых дурака поссорились из-за выеденного яйца, а потом раздули». Вот в этом весь Антоний с его непоследовательностью.
Еще лучшим доказательством его настроения была самая сцена «примирения» его с митрополитом Евлогием, приехавшим весной 1933 года в Белград и просившим прощения у Антония. Присутствовавшие при этой картине вспоминали ее со слезами. Два старых архиерея лежат друг у друга в ногах, просят о прощении и требуют каждый над собой прочтения разрешительной молитвы. Сцена поистине из патерика древних времен.
Скажу, наконец, что митрополит Антоний, сам предельно церковный человек, мыслящий в категориях канонов, соборности и святоотеческого предания, начал и в жизнь проводить эти принципы, проводить безоговорочно и остро, забыв совершенно, что среда, в которой он действовал, забыла все эти принципы давным-давно и была совершенно канонически невоспитанна и безграмотна. Он не учел исторически изменившейся обстановки. Сам по своему духу и воспитанию будучи живым носителем церковно-канонических принципов древности, он захотел подчинить этим принципам совершенно расцерковленное общество. Каноны и соборы были просто не по росту и не по плечу русским людям, просыпавшимся после долгой синодальной спячки.
Владыка заметно старел. Труднее становилось стоять, ходить, служить. Появлялись какие-то непонятные симптомы. Врачи говорили о какой-то болезни, предполагали повреждения в позвоночнике, допытывались, не было ли в детстве или юности какого-нибудь падения или ушиба. Митрополит, который всегда говаривал: «Презираю духовных лиц, которые празднуют свои юбилеи и ездят по курортам лечиться», сам должен был не раз поехать с Федей на какой-то курорт в Словению. Годы делали свое дело. Митрополиту становилось все труднее ходить и стоять. Но что всего хуже, стали появляться симптомы некоего старческого ослабления памяти; он стал иногда даже заговариваться. Раз как-то за несколько месяцев до смерти он мне предложил архиерейство в... Новой Зеландии. Неоднократно при встрече спрашивал меня, когда я поеду в Палестину, и получил ли я визу. А раз как-то сказал: «Вот я скоро помру, и после моей смерти все пропадет, все вверх дном станет. Без меня все развалится».
Это было несказанно грустно слышать. Грустен всегда процесс одряхления и ослабления. Особенно это было горько с Антонием, с таким большим человеком, а для меня – моим кумиром. Я любил молча любоваться на его великолепную голову, когда он сидел у себя, на его улыбку умных глаз, на его иногда еще ясные слова и словечки. Но старость брала свое. Антоний уходил. Переворачивалась еще новая историческая страница. Заканчивался какой-то том истории Русской Церкви.
В 1936 году я уходил из сербской юрисдикции в Париж. Это произошло небезболезненно. И мой епархиальный архиерей, преосвященный Николай (Велимирович), и сам патриарх Варнава, предлагавший мне быть его викарием, всячески меня отговаривали от перехода к митрополиту Евлогию, а главное, конечно, к Вселенскому патриарху, но дело было крепко решено. Я еще один раз своевольничал в жизни. До сознания митрополита Антония дошло ли это, не знаю. Но мы с ним не говорили ни разу на эту тему. Я его видел еще летом 1936 года. В июне-июле состоялось решение Сербского Синода о моем переходе к митрополиту Евлогию. В августе я поехал в Битоль сдать мои дела, запаковать книги моей библиотеки, проститься с моей русской церковной общиной. 11 августа (29 июля) я возвращался в Земун. На белградском вокзале у какого-то русского беженца я увидел номер «Политики» с большим аншлагом: «Умро митрополит Антоние».
У меня дрогнули ноги. Екнуло сердце. Через мозг прошла мысль о чем-то безусловно непоправимом. Итак, нет в живых Антония. Того самого Антония, кумира моей молодости, непререкаемого в течение долгих лет авторитета церковных и богословских вопросов, я больше уже никогда не услышу. Во мгновение ока промелькнула вся моя эмигрантская жизнь, все мое церковное созревание, мое духовное образование, монашество, Битоль, Иерусалим – словом, вся неповторимая полоса жизни… Сразу стало стыдно за все ему причиненные огорчения, за мое нетерпение, непонимание его, непокорность... Но я не плакал, как-то с годами высыхает источник слез.
Я пришел в белградскую русскую церковь днем, чтобы совершить первую панихиду. Собралось немало народу. По чину я имел право, как старейший клирик, служить (к этому времени, после состоявшегося «примирения» двух митрополитов, я уже служил несколько раз в белградской церкви). Один из священников, заменявший настоятеля, не позволил мне служить. С болью, но я проглотил эту обиду. В этой церкви, где на меня митрополит Антоний возложил руки, я не смог совершить поминовения его.
Вечером было начато служение в сербском кафедральном соборе. Я прибыл туда заранее. Прибыл туда и митрополит Анастасий. Подъехал похоронный автомобиль из Карловцев, привезший тело. Я с архимандритом Феодосием (Федей) вынес вместе с другими священниками очень массивный металлический гроб из автомобиля. Поставили его на катафалк посреди соборного храма. Отслужили заупокойную всенощную. После этого началось чтение Евангелия. Первым начал читать иеромонах Хризостом, молодой секретарь сербского Синода. Он читал недолго. Вторым читал я. Меня тоже быстро сменили. Была тихая, недушная ночь. Змеились в Саве и Дунае огоньки пароходов. Темнел Калемегдан. Я ясно помню, как переживал незаполнимую пустоту от ухода этого человека. Я еще лишний раз почувствовал, как быстро духовно сиротею: епископ Николай (Карпов), архимандрит Амвросий, епископ Гавриил (Чепур), теперь митрополит Антоний... За ними где-то и когда-то в очереди встану и я. Но пока что надо жить, еще идти и много, много в жизни ошибаться.
Отпевание было невероятно длительно. Служил патриарх Варнава в сослужении шести архиереев, среди коих был и митрополит Анастасий, и свыше 20 священников. Патриарх вошел в храм перед литургией в 8 часов утра, а тело митрополита вынесли в 4 часа пополудни. Не было ничего пропущено из чина отпевания; пело два хора: большой хор, сборный из всех церквей, под управлением Маслова, и особый священнический и студенческий, в котором участвовали и богословы, и профессора семинарий, и вообще всякого рода любители. Пели с канонархами, удвояли, утрояли – словом, уставщики дали волю себе. Народу было так много в храме, что даже при желании упасть в обморок это было бы невозможно: некуда было падать.
Хорошее, хотя непомерно длинное слово сказал митрополит Анастасий. Великолепен был патриарх Варнава со своей ассирийской бородой, стоящий в богатейшем облачении. Многие плакали. Кругом катафалка стояли священники; по бокам гроба – иподиаконы с дикириями и трикириями. Все это молодые «студентики», Володи, Миши, Сережи. Так и думал я тогда: Алеша Храповицкий, увлекавшийся благочестием, прислуживавший на архиерейских литургиях митрополита Исидора, потом сам монах и архиерей, совершенно феноменальный молодой ректор двух академий, пробудивший студенчество, возродивший школу, растолкавший заплесневевших в своем позитивизме и скепсисе профессоров, знаменитый «Антоний Волынский», завлекатель душ в монашество, смелый отрицатель всякого схоластицизма в богословии, моралист в догматике, учитель сострадательной любви в пастырстве, враг и латинства и протестантизма, барин в лучшем смысле этого слова – и в то же время глубоко презиравший «всяких аристократишек», которые становятся на колени, любят акафисты и молебны, мешают благочестие с распущенностью; Антоний, крайний радикал в церковности и враг всякой революционности и ненавистник либерализма, ну, словом, вот этот мой кумир в течение долгих лет, – этот Антоний теперь в этом тяжелом свинцовом гробу! Так я его и не видел мертвым, не полюбовался выражением его прекрасного спокойного усопшего лица. Этот классик во всех отношениях Антоний, этот носитель церковной красоты безо всякой красивости и сусальности лежит теперь в гробу, от которого нет-нет да и дохнет волна тленного запаха, смешивающегося с благовонием кадил и ароматом восковых свечей.
Неумолима волнообразная непрерывность истории. Сам когда-то он у ног какого-то своего Гамалиила, а потом и сам ставший Гамалиилом для многих, Антоний со своими ректорскими чаепитиями в Сергиевом Посаде и в Казани. Кругом него «студентики» слушают разинув рот его толкования Писания, рассказы про профессоров, шуточки о разных архиереях из вдовых батюшек, не умеющих уставно служить, или шипящий и разглаживающий снизу вверх свою бороду с насмешкой над «интеллигенцией, которая и кадило-то от митрополита не умеет отличить». И я сам, когда-то умиленно и безоговорочно слушавший эти антониевские афоризмы, влюбленный в него по уши, теперь вот стою у гроба своего аввы, великого аввы Антония, аввы стольких наших архиереев и монахов. Уходит он в путь всея земли, и мы должны теперь одни, сами своим умом жить, спасаться, решать свои задачи, как-то слабовато, а может быть и бездарно закончить свою жизнь, когда и над нами услышится это «Волною морскою» и эти неповторимые икосы священнического отпевания… Многое передумано было в эти дни погребения Антония.
Процессия шла через весь город до русской церкви, где совершили литию, а потом на Новое кладбище, где под Иверской часовней погребли митрополита.
Ушел он, как уходили и многие до него, и судьба его ничем не отлична от судеб других и более и менее его знаменитых людей. Первое время все пожалеют, кое-кто даже поплачет, некоторые постараются «сохранить объективность и не осудить» за ошибки. Но скоро забудут. Это удел наших больших людей. Мы, русские, по природе нигилисты, не любящие своего прошлого, не помнящие своего родства. Напишут ли когда-нибудь настоящую биографию митрополита Антония – не так, как лакейски и угоднически, не критически и не исторически пишут в юбилейных сборниках и говорят в надгробных речах? А настоящую солидную диссертацию об Антонии, «книгу его бытия», драму всей его жизни. Почти уверен, что не напишут. Если наш великий Филарет остался до сих пор без биографии, дельно и исторично написанной, если нет у нас настоящих (без панегириков) жизнеописаний многих наших ученых и архиереев, то не в наше глухое и некультурное время ждать биографии Антония (Храповицкого). Может быть, и лучше, что не напишут. Ибо либералы будут ругать за то второстепенное и совершенно случайное, что бывало у него, как и у всякого человека, теневого. А правые и «почитатели» разведут такой елей и подхалимство, что и читать никто не станет, да и действительности соответствовать не будет. Поэтому, напрягая теперь свою благодарную, но не лишенную и критицизма память, хочу суммировать то немногое, что вспомнилось, подвести какие-то итоги тому впечатлению, которое оставил у меня митрополит Антоний и не мог не оставить у каждого человека.
Если бы неумолимо скупой на время критик потребовал дать характеристику ушедшему митрополиту в одном и только одном слове, то я бы без колебания сказал с полным сознанием ответственности за это слово: «Антоний – это церковность».
Конечно, бывают батюшки-рационалисты, богословы-скептики, архиереи-карьеристы, может быть, нетрудно найти даже неверующего священника, «ради хлеба куса» совершающего свое «служение». Но, безусловно, очень и очень много можно среди духовенства найти людей малоцерковных. Я имею в виду, иными словами, и исполнительного, но формального священника; и верующего, но «постольку-поскольку»; и убежденного в истинности христианства, но какого-то опресневшего, обеспложенного, внецерковного христианства. Это священники, которые, вступая в клир, прежде всего думают о реформах и считают, что их только не хватало, чтобы переустроить все там, где каждая «мелочь» имеет за собою многовековую давность, где за каждую традицию церковной жизни и устройства было пролито море крови, реки слез и потоки защитительных и обличительных речей. Это те, которые, по мудрому слову Самарина, «к Церкви относятся» или «в Церкви числятся», но не живут . Церковь вне их, а они вне ее.
Не таков именно был Антоний. , ее традиции, уставы, быт, каноны, слова, выражения, догматы, вероопределения и т.п. были его сущностью, или, говоря языком богословским, его «усией» .
В этом-то, может быть, и состоит одно из самых сильных средств антониевского очарования. Ведь надо только вспомнить, когда появился Антоний на горизонте Русской Церкви и богословской школы и чем тогда была эта школа в лице своих преподавателей и питомцев, по крайней мере большого их числа.
Ведь это были только что отошедшие семидесятые годы с их позитивизмом, с владычеством Дарвина, Сеченова, Ренана, Добролюбова и Щедрина над русскими душами и умами. Из семинарий и академий валом валили их питомцы в ветеринарные и межевые институты, на медицинские и естественные факультеты или уж, в крайнем случае, в акцизные чиновники. Создавали тот тип бывших учеников духовной школы, который Антоний презрительно и зло называл «ракитиными» и «серым духовенством» (т.е. ни черное, ни белое) и «пиджачниками». В академиях шипели и ехидничали полуверующие рационалисты, начитавшиеся левой протестантской дешевки и отрицавшие почти всю церковную традицию. Каноны были «византийской трухой»; сомневались во многом, что было свято и традиционно. И, что самое главное, это то, что утерялся дух самой церковности. Таинства назывались обрядами. Красоты и смысла богослужебной символики и всего литургического богословия просто не знали и не понимали. В монашество никто почти в академиях не постригался. Архиерейский состав комплектовался в подавляющем числе из вдовых батюшек. И когда в академиях Киевской и Петербургской впервые постриглись после долгого перерыва два студента, Окнов и Грибановский, то стали говорить, что Питирим Окнов прорубил окно в монашество, а после Михаила Грибановского монахи пошли расти как грибы. Алеша Храповицкий стал одним из первых таких грибов. И он со свежестью несеминарской рутины, с задором молодости, с огнем своего вдохновения и таланта начал в Московской академии, а потом и в Казанской утверждать то, что Лебедев и Евгений Голубинский ядовито, с усмешечкой разочарованного в своем прошлом бурсака разлагали и отрицали.
Антоний стал о Церкви учить не как о каком-то учреждении, не консисторски, не схоластически-формально, а живо провещал, или, точнее, как гром прогремел о том, что – это жизнь в Духе Святом, в Таинствах, что Церковь евхаристична, а Евхаристия церковна, потому что она только в Церкви. Для Антония Церковь была все, от чего получает свое бытие и осмысление остальная жизнь. Вне Церкви вообще ничто не имеет оправдания и смысла. Словом, Антоний, 28-летний ректор, вдохнул в омертвевшую от синодальной рутины и филаретовской опеки школу новую веру в примат Церкви. Он вернул засыхавшей в схоластике школе ее жизнь, ее дух и ее смысл. И школа сразу же ожила в этой вере в Церковь, и самая церковность забилась полнокровным ключом в стенах казенной школы. Вот именно казенщины, формализма, синодальщины, филаретовщины (в ее отрицательном аспекте) не было у молодого архимандрита Антония, ставшего через несколько лет великим аввой нашей духовной школы.
Это было его сущностью, и отсюда вытекала его безусловная цельность и целостность. У него не было и не могло быть раздвоенности личности, сознания, жизни. Его аксиология была только церковной, критериология только церковной, его действия, направление мыслей, взгляд на события – только церковные. Он не мог думать или сказать, что, поскольку это расценивается с точки зрения евангельской, то это так, а поскольку оно рассматривается с точки зрения истории, современности, прогресса и т.п., это не так. Если что-либо, будь то тюбингенская критика, или конституционный либерализм, или распущенность нравов, или экуменическое движение и Христианское студенческое движение, не могло быть приведено в полное и безусловное согласие с канонами соборов или правилами церковного устава, это было митрополиту неприемлемо или, еще правильнее, ненужно и скучно.
Скажут: это – узость, это – неисторичность, это – нечуткость к требованиям момента. Верно! Но так же верно и то, что это традиционно, это освящено веками, это вошло в мировоззрение великого аввы.
В каком-то смысле этим приматом церковности во всем объясняется и пресловутое реакционерство, черносотенство, правизна митрополита Антония. Что и говорить: он себя связал с разными подозрительными типами, именно типами из крайне правых организаций, около него вертелись какие-то мрачные субъекты из «Союза русского народа», он был близок к профессору Б.В. Никольскому из «Русского собрания», укрывал у себя в Почаевской лавре убийцу Иоллоса (или Герценштейна, не помню точно), не без его ведома происходил процесс Бейлиса, что, правда, не мешало ему быть очень большим защитником еврейско-библейского мира, еврейского языка, тонким ценителем пророков и прочее.
Но дело не в этих уродливых феноменах политических движений, а в том, что было подлинно антониевское, что никогда не в силах были понять эти «молодцы» из чайных «Союза русского народа». Антоний жил своей глубоко продуманной, правда, уже отжившей славянофильской наивной верою в православное царство как неотъемлемую часть всей его православной системы философии. А «молодцы» прикрывались удобным им авторитетом Антония, проповедника, идеолога, архиерея, богослова, и под этой вывеской устраивали свои мелкие делишки, делали в сферах свою небезупречную карьеру, с которой Антоний не имел ничего общего.
У митрополита была своя православная вера в царство и царя, вера чисто византийская, теократическая. Царь не был для него политической формулой, как для всех бюрократов, политиков или просто «союзников». Царь – это был догмат веры. Это была часть его вероисповедного символа. Он не царю как политическому принципу кланялся. Он мог очень резко сказать о царе. «Вот в “Основных законах” царь назван главою Церкви. Глупости! Божия Матерь именуется в акафисте только столпом Церкви, – а как же царь может быть главою? Глава – . Царь – это в Церкви вроде станового пристава» (это я своими ушами слышал от владыки). Но царь нужен для защиты Церкви от всякой «сволочи», от революционных профессоришек, от кадетской дряни (тоже буквально слова митрополита). В данном случае митрополит смотрел на царя в Церкви как, следуя языку императоров Ангелов , на «эпистимонарха», на благочинного в Церкви. Он понимал, что только царь, и при этом только самодержавный, а никак не конституционный царь, может быть носителем священной, абсолютной, перед единым Богом ответственной власти, власти богопомазанной, богоизбранной, боговенчанной. Он ясно понимал, что сакральные обряды благословения венчанного Царя совершенно неприменимы к президенту республики или к какому-то выборному «главе правительства». Он понимал, что Царьград, как завет Русского царства, ничего не имеет общего с политическим и дипломатическим вопросом о «проливах», за которые почему-то боролся Милюков .
Царь и монархия для митрополита именно и не были вопросами политическими, а чисто религиозными. Он и не сопоставлял и не мог сопоставлять монархию с другими обликами государственного устройства, потому что все остальное было политическое, человеческое, государственно-правовое, а монархия почивала на библейской теократии, на священноначалии. Потому-то политика и была ему чужда. Царь был религиозно оправдан, а идеологию конституционного либерализма, кадетской партии, республики никак нельзя было религиозно канонизировать. Отсюда и известный антониевский афоризм: «Терпеть не могу слов, кончающихся на “уция”: конституция, революция, проституция...»
И в то же самое время он возмущался безверием монархической аристократии, равнодушием некоторых высочайших особ к вопросам и Церкви, склонностью их к спиритизму, масонству и оккультизму. Он поэтому недолюбливал за «мистицизм» Александра I и баронессу Крюденер, порицал распущенность нравов на верхах, преклонялся перед крепостью староверов и купцов. Его возмущал современный чин коронования, по сравнению с византийскими и древнерусскими подлинниками сильно измененный, чин, в котором митрополиты, подносящие царю и царице запивку и рукоумывало, унижены до прислужнического уровня. Он любил Александра III за его семейно-патриархальное православное направление, критиковал Царя-Освободителя, конечно негодовал против Петра Великого. Каждого царя или монархиста он расценивал прежде всего с точки зрения его верности православному быту и чистоте нравственности, его правоверию.
Не знаю, кого он больше недолюбливал – либеральствующих профессоров, носителей теоретического атеизма, или правых аристократов, но жизнью своею доказывающих свое практическое нехристианство, свой практический атеизм. Он всякого и все расценивал с точки зрения его церковности. Это был его камертон и его норма.
В монархизме митрополита Антония, повторяю, не столько было политических и государственно-правовых расчетов, как богословски-церковного подхода. Царь занимал у него место не столько в государственной иерархии, сколько в церковном чине. Владыка думал последовательно византийски; я так и вижу его во времена какого-нибудь патриарха Константинопольского Полиевкта с его идеологией теократического монархизма. Митрополит Антоний мог бы отстаивать и все византийские чины поставления эпарха города, освящения того или иного момента государственной жизни, благословения каких-нибудь государственных актов, коль скоро эти акты исходят от православного царя и служат на пользу Православной Церкви. Не знаю, есть ли это огосударствление Церкви и цезарепапизм, или же оцерковление власти царя, просветление правового строя. Он еще, между прочим, очень радовался тому, что нашумевшие в первые годы эмиграции «евразийцы» настаивали на строительстве государства на «правде», а не на «праве». Он ведь был славянофилом, совершенно запоздавшим в наши дни. Но он и не мог не чувствовать, как сами братья-славяне постепенно растеряли свою православную церковную идеологию и превратились, по прозорливому пророчеству К.Леонтьева, в «сторонников бельгийской конституции, которая не даст и преподобного, а не то что священномученика».
Антоний вовсе не отдавал во власть государства. Он был одним из первых по времени, а по значению и величине самым главным защитником воссоздания патриаршества в России. Он со своим другом, епископом Михаилом (Грибановским), рано умершим и завещавшим митрополиту свою панагию, которую он преемственно носил сам после митрополитов Палладия и Антония (Вадковского), много и подолгу в былые годы беседовал о свободе Церкви, о воссоздании ее канонического строя и о многом другом, о чем глухо сказано в маленькой заметке Антония «Дисциплина аркана», напечатанной в «Волынских епархиальных ведомостях» за 1906 год, а потом воспроизведенной во II томе сочинений митрополита. Между прочим, владыка пишет: «Чувствую, что, если доживу до старости, то не миновать мне больших столкновений за церковную идею, за освобождение Церкви от порабощения государственности». Статья заканчивается так: «И многое иное говорил он (т.е. епископ Михаил), что еще неудобно печатать». Второй том сочинений архиепископа Антония вышел в 1911 году.
Это следовало бы помнить тем, кто из всей борьбы Антония за независимость Церкви от Саблера запомнили только пресловутую фразу, сказанную в запальчивости и раздражении, фразу о «черном борове». Не надо забывать и того, что при Дворе не любили Антония именно за его стояние за независимость Церкви. В переписке государыни императрицы Александры Феодоровны к государю прозрачно намекается на «левизну» его. Это Антоний-то левый? Он не был левым потому, что это несовместимо с его идеалом православного царства. Он не был политически правым, потому что он не мог бы быть последовательно церковным в этом своем «правом» лагере. Он был просто церковным.
Рядом с отличавшей покойного митрополита церковностью надо поставить вытекающее из нее его чувство вселенскости Православия. Известно было, и я об этом уже говорил, что и в академиях, и в своей Волынской семинарии он много и убежденно покровительствовал «меньшим братьям» – приезжавшим к нам учиться грекам, сербам, болгарам, арабам, румынам. Митрополит с ними возился, имел неприятности с Саблером из-за них, особенно заступался за разных гонимых – и, вероятно, по большей части за дело гонимых – лентяев, пьяниц и всяких шалопаев. Он никогда не ограничивал Православия одной русской его формой, к тому же формой самой младшей, тогда как восточное Православие было на тысячу лет старше нашего, а сербы и болгары были крещены тоже до нас, русских. В своей молодости он видел изгнанного из Сербии государственной властью митрополита Белградского Михаила (Иовановича) и с большой любовью вспоминал его светлый исповеднический образ.
В памятный 1913 год на торжества Дома Романовых именно по инициативе митрополита Антония был приглашен Антиохийский патриарх Григорий, чтобы показать русским давно уже ими забытый чин патриаршего служения и самую фигуру восточного патриарха. Митрополит, как я уже упоминал, любил служить по-гречески, почти всегда несколько возгласов делал по-гречески, а то и всю службу совершал на этом языке. Он очень был рад своей командировке от Синода в Палестину, чтобы ознакомиться на месте с делами Миссии и Палестинского общества. Он очень радовался моей туда поездке, вспоминал свое там пребывание, отдельных архиереев тамошних, сценки из жизни. Я его потешал повествованиями, не без присущей мне слабости имитировать действующих лиц.
Он скорбел о потере церковного чутья многими сербскими архиереями и священниками, не любил их обмирщенности, подстриженности, штатскости, политиканства. Да и в современных афинских эллинах он не мог не усмотреть всего того, что предвидел за 80 лет до этого чуткий и умный Константин Леонтьев.
Кстати, о Леонтьеве. Как ни странно, митрополит его недооценивал. То есть, точнее, он любил Леонтьева за его любовь к грекам, и именно к грекам, а не просто к восточным собратьям. Ведь Леонтьев был чистый филэллин и очень сдержанно, чтобы не сказать больше, относился к славянофильству. Митрополит ценил Леонтьевские публицистические сочинения, но совершенно мало знал и никак не восторгался Леонтьевым как литератором, как художником, как изумительным бытописателем Востока и особливо тогдашней Греции. Маленькая подробность еще. Многие знают, что Леонтьев принял «тайное» пострижение с именем Климента. Но в своей яркой книге о Леонтьеве Бердяев ничего не написал (вероятно, этого он и не мог узнать) о погребении Леонтьева. Леонтьев умер в Сергиевом Посаде. Митрополит Антоний мне сам говорил, что он, тогда архимандрит-ректор Московской академии, совершил отпевание Константина Николаевича, или, уже по-церковному, «монаха Климента». Думаю, что барство и натуралистический эстетизм Леонтьева отвращали Антония от него.
Возвращаясь к вопросу о вселенскости христианства, должен заметить, что владыка Антоний хотел в этом, главным образом, найти примиряющий этнический элемент наднациональности христианства. Шовинизм в церковных делах, будь то греческий, или сербский, или русский, был ему донельзя противен и чужд. Русское в Православии, равно как и греческое или арабское, с исключительностью по отношению к другим обликам церковности, было для него провинциализмом и отрицанием того, что во Христе ни эллин, ни иудей, ни варвар, ни скиф. Поэтому-то он и почитал в особенности греков перед всеми другими, что у них мерило церковности и чище и незамутненнее, что они сами классичнее, но, конечно, укорял греков в нечувствии в арабском или болгарском вопросе. Но саму схизму болгарскую по существу порицал. Он не сочувствовал шовинистически настроенным греческим архиереям-венизелиотам, а самого Венизелоса не мог любить за масонский либерализм, за его несоответствие антониевскому византийскому политическому идеалу. Антоний очень чтил примат Константинопольского патриарха, сам в начале эмиграции раскритиковал проект епископа Вениамина (Федченкова) о создании в Константинополе русского Высшего Церковного Управления, но когда переехал в Сербию и когда его убедили возглавить знаменитый Карловацкий Собор и Синод, он этим самым противоречил своим же взглядам на территориальный, а не национальный принцип в устройстве Церквей. Не любя митрополита Евлогия за многое, он все же оценил его решение идти из Москвы прямо непосредственно к Константинопольскому патриарху за защитой.
Вспоминаю по этому поводу и такую подробность. В начале изгнания митрополит Антоний был в Афинах в гостях у архиепископа Мелетия (Метаксакиса), с которым тогда были у него отношения очень сердечные. Митрополит Мелетий, как архиепископ всея Эллады, оказывал все почести нашему митрополиту. Как-то зашел у них разговор о преимуществах Константинопольской кафедры и о каком-то расширительном толковании этих преимуществ тогдашним Вселенским патриархом. Мелетий особенно нападал на патриарха. Антоний спросил его, как он, Мелетий, к этим правам относится и что бы он стал делать, буде Промысл приведет его на Вселенскую кафедру. Мелетий заверил, что он не будет этими правами расширительно пользоваться, и отрицал вообще особые права Константинополя. Через несколько лет Промысл действительно судил Мелетию занять престол Златоуста и Флавиана, и он, конечно, настаивал на своих правах, толковал их еще более упрямо в расширительном смысле, да и вообще проявил себя неблаговидно в свои годы патриаршествования в Константинополе (новый стиль, автокефалия Польской Церкви, автономия Финляндии, Латвии, Эстонии и острейший венизелизм), чего ему Антоний никогда не прощал.
Но вообще, признавая вселенский принцип превыше всего в устроении Церкви, Антоний все же отдавал преимущество культуры, традиции, вкуса, стиля первому и наиболее классическому народу православного Востока – грекам. Он был великий и убежденный филэллин.
Митрополит свою церковность проводил очень последовательно и строго и в личной жизни. Он был неумолимый противник всякого новаторства в Церкви. Носил длинные волосы (они были прямые и некрасивые), широкую, окладистую, чисто русскую бороду. Такие бороды были у старообрядческих начетчиков, бояр, целовальников, купцов и однодворцев. Вообще лицо было очень русское и очень породистое, но не утонченно-барское. Это была скорее какая-то земская сила, что-то кондовое, круто замешанное. Итак, волос никогда не стриг. Посты соблюдал неукоснительно. До Сербии мяса никогда не ел и очень возмущался, когда его в Греции в Афинах накормить хотели мясом. «Да что я, басурманин что ли какой?» Но в Сербии, видя, что архиереи вкушают мясо, он и сам, хотя безо всякого услаждения, ел мясо и нас, «студентиков», угощал колбасой, приговаривая старый семинарский анекдот, что слово «колбаса» еврейского происхождения, так как «кол» значит всякая, а «басар» – плоть, и что, следовательно, в колбасе всякая скотинка участвует: и корова, и свинья, и лошадь, а может быть, и кошка, или собака. В гостях он не рекомендовал подчеркивать свое постничество, а вкушать что дают. А если молодой студент или монах начинал злоупотреблять постными упражнениями, то митрополит очень настойчиво заставлял оскоромиться в постный день. «Чтобы смирился, чтобы не зазнавался. Ибо Царство Божие не есть ястие или питие, а правда, радость и мир о Дусе Святе».
Любил чай, предпочтительно с молоком и обязательно с вареньем. Особенно любил клубничное. Любил все сладкое, как дети. Вина не пил, а так как в Карловацкой Патриархии всегда давали к обеду вино, то митрополит хорошее белое вино разбавлял водою. Крепких напитков и в рот не брал.
Нравственности он был безупречной. Любил, даже публично (что бывало не всегда удачно), заявлять, что он девственник. Этим он воспитательно действовал (знаю это из нескольких примеров) на многих. В наше безнравственное и либертинское время это поражало и внушало уважение. Знаменитые слова и анекдоты, которыми так любят укорять митрополита, были, может быть, даже каким-то клапаном для выхода его острословия, его таланта, наблюдательности и большой начитанности и наслышанности в российской словесности и остроумии.
Вообще же владыка был чист сердцем, как ребенок, очень добр, бессребреник и нестяжатель. Любил дарить книги, одежду, четки, кресты, иконы и т.д. Поэтому владыка очень неодобрительно относился к тем архиереям из вдовых священников, за которыми тянется длинная вереница родственников, племянников, зятьев, шуринов и прочее, что все ложится бременем на бюджет архиерейского дома или монастыря. Вообще любил монашество, самый принцип несвязанности ни миром, ни семьей, ни общественными предрассудками. Любил монашескую нестяжательность и чистоту души у тех, кто их умел нескверно соблюсти в иночестве.
Обладая сам очень острым от природы умом, но умом не изощренным в тонкостях научных методов нашего времени, Антоний поэтому и считал ученостью только то, что исходило от природной силы ума. Он отрицал эрудицию, потому что в ней не видел творчества. А признавал научное делание только самобытное, только творческое, только раскрывающее что-либо новое, будь то или толкование священного текста, или изложение какой-нибудь нравственной или догматической истины. Помню, как он однажды при мне презрительно сказал о какой-то очень ценной русской исторической монографии: «Да ведь это компиляция; все с немцев содрано...» Напрасны были все мои попытки доказать владыке, что то, что он называет «компиляцией», правильнее было бы назвать библиографической эрудицией, необходимо нужной для успешной работы над предметом. Он не понимал или не хотел понять того, что эти компиляции избавляют дальнейшие поколения ученых от необходимости самим проделывать всю ту аналитическую работу, которую проделал «компилятор». Его раздражало перечисление всех мнений ученых экзегетов текста. Ему хотелось иметь ясный ответ на тот или иной стих Писания или вскрыть общую мысль книги, совершенно не углубляясь в то, что могут быть влияния, источники, школы, направления. Все книги Писания были автентичны. Весь текст был неповрежден. Вопрос интегритета его просто раздражал. Также раздражали его уточнения какой-нибудь хронологической даты. А пуще всего он сердился при вопросе об «антиохизме» или «александризме» в богословии...
Да, в свое время архимандрит Антоний многих и многих спас от Ренана, показав всю его дешевку. Тогда Ренан был в моде и был опасен. Наше время знает Древса, Делича, Вельгаузена и многих других, против которых нужно иное оружие, выкованное в более серьезной научной лаборатории. То же можно сказать и про многие другие области историко-богословского ведения. Как и многие наши консерваторы среди благочестивых архиереев и мирян, Антоний смертельно боялся вопроса о неподлинности источника. Он считал достижением, скажу больше, панацеей против всей ветхозаветной критики диссертацию епископа Фаддея (Успенского) о единстве Книги пророка Исаии. Он просто не понимал что значит критика текста, в чем проблема интегритета или автентичности текста. Он был более в этом отставшим, чем знаменитый профессор Санкт-Петербургской академии ученый протоиерей Герасим Павский, который еще во времена Филарета говорил о неединстве пророка Исаии и лекции которого были с разрешения тогдашнего начальства литографированы, и по ним студенты сдавали свои экзамены. Точно так же я его однажды насмерть огорчил, доказывая ему неподлинность ареопагитиков или что IV и V книги против Евномия написаны вовсе не святителем Василием Великим , а, вероятно, Дидимом Слепцом, и т.д. и т.д.
Был ли Антоний поэтому обскурантом? Отнюдь нет! Утверждаю это со всей решительностью. Просто он был сын своего века. Он остановился в своем научном развитии в то время, когда богословская наука и в России, и на Западе начала проходить свой интереснейший этап. Митрополиту не хватало прежде всего нашей теперешней научной эрудиции, известной дрессировки научного сознания. Но он не отрицал науку, не запрещал искать. Ему, может быть, было даже и чуждо все это историко-критическое исследование. Ум его был направлен на другое. Характерны его неисторичность и немистичность. Не побоюсь сделать смелое обобщение: Антоний был сын позитивистического века, он начал борьбу против протестантского рационализма, против латинской схоластики и сам с ними боролся оружием рационализма. В каком-то смысле он был позитивист (конечно, не в вульгарном смысле, не в духе отрицателей 70-х годов).
Но, конечно, не ум – будь он природный и неотшлифованный или искушенный эрудицией и библиографиями, – был главным и могущественным оружием Антония. Антоний не теоретик только нравственного значения догматов и морализирования в теологии. Антоний был сам исключительным носителем высокого нравственного авторитета.
Филарет Московский покорял своей мудростью, Болотов и Глубоковский раздавливали всем колоссальным грузом своей начитанности и владением научным методом, Иоанн Кронштадтский прежде всего был молитвенник и т.д., а Антоний покорял, очаровывал силою своего нравственного влияния на молодежь. Он незаметно, как-то автоматически опутывал молодые души силою своего пастырского влияния, своей сострадательной любви. Он не только проповедовал эту любовь, но он ее осуществлял. Он болел с грешником, переживал его грех, как свой собственный. Как он и сам говорит, в пастырском сердце это сострадание, это совместное переживание не дает уже места отдельному «я» от «ты»; в нем уже только одно «мы». Он так близко принимал к сердцу грех другого человека, потому что это нарушало дело Христова искупления, это вносило дисгармонию. В этом он напоминал, как ни парадоксально такое сопоставление, архимандрита Феодора Бухарева, который просто страдал и мучился малейшими проступками студентов академии, так как это нарушало искупительное дело спасения Христом всего человечества. (Боже, что бы сказал Антоний, если бы узнал такое мое сравнение его с «расстригой» Бухаревым!) Антоний был воплощенная нравственность и совесть, хотя бы и у него были свои мелкие грехи и, может быть, даже крупные заблуждения.
В 1935 году, к 50-летнему юбилею Антония, ему написал исключительное по искренности письмо профессор А.В. Карташев. Он, между прочим, писал: «Вы человек с душой огромного, почти сверхчеловеческого калибра. Дело не в талантах только ума и культуры, а в чрезвычайной широте и зоркости сердца, властно охватывающего людей подобно тому, как охватывает их родительская любовь, мать-природа, сила красоты или сила благодатная церковного богослужения. Нечто самоочевидное, бесспорно ценное, перед чем невольно замолкает и трепещет заурядное ничтожество. От В.В. Болотова веяло как бы сверхчеловечностью интеллекта. От Вас идут волны таких же озарений сердца и совести… Я считаю, что не быть Вами очарованным, по крайней мере эстетически, если не духовно, могут только люди нецерковные и бездарные... Взирая на пламенеющий костер любви в Вашем широком святительском сердце, я не могу не лобызать его с дерзновением духовного сына, укрепляемого Вашим влекущим образом всецелой преданности Господу Иисусу Христу и Его Святой Церкви в плоти нашего родного русского Православия».
Многое еще хотелось бы записать о митрополите, но довольно и этого малого. Это – мало, ибо и малое время знал я его. Мне не дано было видеть его утреннюю звезду, восходившую на Востоке русского неба в 90-е годы прошлого века; я не видел яркого и светлого сияния Антония в полдень его жизни; мне дано было с ним встретиться тогда, когда уже «к вечеру преклонился день» его жизни, но я счастлив тем, что видел его «тихий свет святой славы», что я на «западе его солнца» облобызал хладеющие руки, которые на меня низвели огонь апостольской благодати.
в миру Алексей Павлович Храповицкий (1863-1936) — крупнейший русский богослов-модернист, основатель « «.
Адогматические, в стиле «философии жизни», воззрения сложились у м.А. под влиянием «почвенничества» Ф.М. Достоевского , славянофильского учения о Церкви и пантеистической мысли . С симпатией относился к почвенническим идеям Н.Н. Страхова.
Был свидетелем выступлений Ф.М. Достоевского на литературных вечерах в Санкт-Петербурге. М.А. писал о Достоевском, одобряя его светский мистицизм: Он смотрит в будущее светло и радостно и питает неудержимую и непоколебимую надежду, что не только в жизни будущей, но и в формах жизни нас окружающей, при наличности имеющихся у нас нравственных сокровищ, наступит общее возрождение, наподобие того, которое принесено было на землю христианством в первом веке .
М.А. изучал также труды , слушал в юности его лекции в Санкт-Петербурге. В 1886 г. м.А. через архим. Антония (Вадковского) лично познакомился с . По словам официального биографа, основные идеи учения Соловьева, изложенные в его первых трудах, доставивших ему известность, были весьма близки владыке Антонию . Сам м.А. пишет: Я видался много раз с В.С. Соловьевым от 1886 до 1895 г., да и после, до самой его смерти, не прерывал знакомства с ним . Особенно похвально отзывался м.А. о фундаментальном модернистском труде Соловьева «Оправдание добра».
М.А. выражал сожаление, что СПбДА не предоставила философскую кафедру для развращения студентов. В 1888 г. он говорил, что многое, очень многое из проповеди Аксакова и Достоевского было принято общественным мнением; студенчество единодушно увлекалось учеником последнего, Соловьевым, которого широкий ум мирил лучшее в идеалах своих противников с христианскими началам .
Сохранились несколько писем м.А. к . В частности, в письме от 14 января 1892 г. м.А. выражает Соловьеву сочувствие по поводу травли против Вас «Московских ведомостей» в связи с хулиганской речью Соловьева «О причинах упадка средневекового миросозерцания». М.А. пишет, что заблуждался, думая о Вас как о мыслителе, отшатнувшемся от уважения к чистой морали .
Уже в те годы м.А. отвергал учение Священного Писания об Искуплении Жертвой Христовой и православное догматическое богословие XVIII-XIX вв., как, якобы, заимствованное без изменений у католиков или протестантов (именно так!). В частности, он абсурдно и антиисторично утверждал, что св. Филарет Московский находился под схоластическим влиянием, образовавшимся из католических и протестантских идей, возникших на почве римской философии .
Кандидат богословия.
В 1885 г., принял постриг, рукоположен во иеродиакона, во иеромонаха, оставлен в СПбДА профессорским стипендиатом и назначен субинспектором. В 1886/87 г. преподавал гомилетику, литургику и церковное право в Холмской семинарии. В 1887 г. преподаватель СПбДА. В 1887-1889 гг. — и.о. доцента, затем — доцент по кафедре Священного Писания Ветхого Завета, с 1889 г. исполнял обязанности инспектора СПбДА. Здесь в число его учеников входит буд. митр. Сергий (Страгородский) , воспринявший от м.А. идеи «нравственного монизма».
В 1887 г. начал работу по разрушению православной проповеди, которую продолжал на протяжении всей жизни. В частности, он считал, что христианская проповедь никогда не была лишь объективной передачей догматов и заповедей помимо внутреннего участия души проповедника… Такова была, прежде всего, проповедь Христа Спасителя . Вопреки очевидному свидетельству Писания, м.А. утверждал, что Господь не излагал какое-либо учение, но поучал, убеждал, действовал не только убедительностью своего учения, но личной Своей любовью к людям, личной Своей убежденностью (!). На этом основании м.А. советует больше обращаться к жизни, более стараться о привлечении только людей к истинному христианству, а не о полном совершенстве, отводя догматам лишь небольшие места в проповеди .
В 1888 г. за расширенное и переработанное кандидатское сочинение возведен в ученую степень магистра богословия.
В 1890 г. назначен ректором Санкт-Петербургской семинарии с возведением в сан архимандрита, в 1891 г. (в возрасте 27 лет) — ректором МДА. По словам о. Киприана (Керна) , в истории русской духовной школы м.А. останется навсегда как освободитель от мертвящей схоластики Макария и Филарета .
Как утверждает официальный биограф м.А., из профессоров Московского университета ему особенно были близки крупные представители модернизма С.Н. Трубецкой и его брат Е.Н. Трубецкой, а также последователь Л.Н. Толстого Н.Я. Грот. М.А. высоко оценивал вклад Е.Н. Трубецкого в т.н. «богословие иконы». В МДА его несколько раз навещал .
В 1890 г. м.А. добился публикации в официальном «Церковном вестнике» статьи «Ответ на публичные чтения о. иеромонаха Антония о «Превосходстве Православия над учением папизма в его изложении Вл. Соловьева»». В ответ на этот дружественный шаг м.А. журнал Н. Грота и В. Соловьева «Вопросы философии и психологии» в свою очередь печатает статью м.А. «Как относится служение общественному благу к заботе о спасении своей собственной души». М.А. тогда же становится членом Московского Психологического общества.
В 1893/94 г. м.А. тесно сотрудничает с буд. митр. Сергием (Страгородским) над низвержением православного учения о спасении. Именно м.А. побудил архим. Сергия издать и защитить в качестве магистерской диссертации сочинение «Православное учение о спасении » (1895).
В годы ректорства м.А. в МДА Н. Грот знакомит его с Л.Н. Толстым . М.А. считал аморалиста Л.Н. Толстого талантливым ревнителем исправления общественных нравов . Уже после отлучения Л.Н. Толстого от Церкви, м.А. ссылается на его искренне выраженную мысль о глубоком нравственном падении русского общества , якобы выраженную в пьесе «Плоды просвещения». Отречение Л.Н. Толстого от основных догматов Христианства м.А. оправдывал тем, что никто еще не постигал учение Христа в совершенстве… Целые исторические эпохи, целые великие народности разработали (Евангельскую истину) далеко не во всей полноте, но каждая лишь часть ее . В заслугу Л.Н. Толстому м.А. ставил то, что тот, якобы, ознакомился с Христианским учением довольно подробно и не лишил бы нас надежды об усвоении им всего Евангельского учения, если бы не поспешил умереть в Астапово .
Подход м.А. к постригу студентов привел к конфликту с Московским митр. Сергием (Ляпидевским). Митр. Сергий полагал, что не следует постригать в монахи кандидатов до 30 лет, в то время как возраст выпускников ДА в среднем составлял 23-24 года. Конфликт стал причиной перевода м.А. в Казань на должность ректора КазДА (1895).
В КазДА сблизился с В.И. Несмеловым, составившим самостоятельно свой вариант «нравственного монизма».
В 1897 г. хиротонисан во еп. Чебоксарского, викария Казанской епархии (с 1 марта 1899 г. 1-й викарий с титулом еп. Чистопольский).
14 июля 1900 г. переведен на самостоятельную Уфимскую и Мензелинскую кафедру. 22 апреля 1902 г. назначен на Волынскую и Житомирскую кафедру
В 1906 г. — архиепископ. В марте — дек. 1906 г. А. состоял членом Предсоборного Присутствия при Святейшем Синоде, где председательствовал в VI отделе «По делам веры: о единоверии, старообрядчестве и других вопросах веры», поскольку считал единоверие важной частью миссионерской деятельности.
В 1906-1907 гг. м.А. являлся членом Гос. Совета. В связи с его выступлением 4 мая в Госсовете, он утверждал, что его оклеветали и он никогда не выступал в защиту смертной казни.
В 1909 г. в письме в адрес П.Б. Струве приветствует выход сборника «Вехи»:
Мы не знаем,чем больше восхищаться: научностью ли, разумностью ли ваших доводов, или примиренным любящим голосом вашего обращения к инакомыслящим, или вашею верою в силу человеческой совести даже у тех, кто ее отрицает и в теории и на практике, или, наконец, вашей суворовской храбростью, вашим восторженным мужеством, с которым вы, подобно уверовавшему Савлу, обращаетесь к своим собратьям по былому ложному увлечению.
О нем:
Основные труды
Толкование на кн. пророка Михея (1890)
Общественное благо с точки зрения христианской и с современной — позитивной (1892)
Нравственная идея догмата Пресвятой Троицы (1892)
Нравственное содержание догмата о Святом Духе (1896)
Из чтений по пастырскому богословию (1896, 1900)
Нравственный смысл основных христианских догматов (1906)
О восстановлении Патриаршества в России (1908)
Догмат искупления (1917)
Словарь к творениям Достоевского (1921)
Был ли Христос Спаситель космополитом или национальным патриотом?
Опыт христианского православного катехизиса (1924)
Речь о соединении Христианства (1926)
Церковное учение о Святом Духе (1927), издательство YMCA-PRESS
Пушкин как православный мыслитель (1929)
Мысли митр. Антония, записанные П. С. Лопухиным (1937)
Нравственная идея важнейших христианских православных догматов (1963)
Ф. М. Достоевский как проповедник возрождения (1965)
Письма Блаженнейшего митр. Антония (Храповицкого) (1988)
Источники:
«Император Всероссийский». Разъяснение митр. Антония//Последние новости. Париж. 1925. N 1440. С. 3
Письмо митр. Евлогия к митр. Антонию от 29 сентября/12 октября 1925 г. // ГА РФ фонд 6343 оп. 1 дело 251 лист 161
Архиерейский Собор, митр. Антоний и Русское Христианское студенческое движение // Возрождение. № 465. 10 сентября 1926 г. С. 2
архиеп. Феофан. Доклад Архиерейскому Синоду Русской Заграничной Церкви (16 февраля/1 марта 1927 г.)//ГА РФ фонд 6343 оп. 1 дело 282 лист 124-125
Волнующий вопрос (Письмо в редакцию по поводу послания митр. Антония)//Наша газета. 1933 г. N 142. 6 июня//ГА РФ фонд 6343 оп. 1 дело 282 лист 139
митр. Елевферий (Богоявленский). Об Искуплении. Письма митрополиту Антонию (Храповицкому) в связи с его сочинениями: «Догмат Искупления» и «Опыт Христианского православного катехизиса». Париж: Совет по учреждению монашеско-миссионерского братства, 1937
архиеп. Серафим (Соболев). Искажение православной истины в русской богословской мысли. София, 1943
архиеп. Никон (Рклицкий). Жизнеописание Блаженнейшего Антония, митрополита Киевского и Галицкого в10-ти томах. Нью-Йорк,1956-1963
игумен Геннадий (Эйкалович). Дело прот. Сергия Булгакова (Историческая канва спора о Софии). Сан-Франциско,1980
Взыскующие града: хроника частной жизни русских религиозных философов в письмах и дневниках. М., 1997
С.Б. Шоломова. «Остаюсь Ваш доброжелатель и богомолец…»: К истории взаимоотношений священника Павла Флоренского и митрополита Антония (Храповицкого) // Журнал Московской Патриархии. 1998. № 6. С. 67-80
В.И. Косик. Русская Церковь в Югославии (20-40-е гг. XX в.). М., 2000
Православная энциклопедия. Т. II. М.: Церковно-научный центр РПЦ Православная энциклопедия, 2001. СС. 646-652
Из архива священника Павла Флоренского: письма архимандрита Антония Вл. Соловьеву и Н.Я. Гроту // Владимир Соловьев и культура Серебряного века. М.:»Наука», 2005. СС. 435-465
А. Кострюков. Русская Зарубежная Церковь в первой половине 1920-х годов. М.: ПСТГУ, 2007
В.А. Тарасова. Высшая духовная школа в России в конце XIX — начале XX века. История императорских православных духовных академий. М.: Новый хронограф, 2005
Российское духовенство и свержение монархии в 1917 г. М.: Индрик, 2008
; переписка с Шептицким ; полемика с Дубровиным, ; послание митр. Сергию Страгородскому ; послание против масонства, . Исповедь .
Из "Библиологического словаря"
священника Александра Меня
(Мень закончил работу над текстом к 1985 г.; словарь оп. в трех томах фондом Меня (СПб., 2002))
АНТОНИЙ (Алексей Павлович Храповицкий), митр. (1863-1936), рус. правосл. богослов и церк. деятель. Род. в Новгороде, в семье помещика. Был воспитан матерью в строго церк. духе, что привело его в духовную школу (редкий случай среди дворянских детей). В 1885 окончил СПб.ДА, на последнем курсе приняв монашество. С 1885 по 1887 был профессорским стипендиатом, помощником инспектора. Преподавал в Холмской ДС. В 1887 назначен исполняющим обязанности доцента СПб.ДА по каф. Свящ. Писания ВЗ и защитил магистерскую диссертацию. С 1890 - архим. и ректор сначала СПб.ДА, а затем и МДА. В 1895-1900 - ректор Каз.ДА. В 1897 хиротонисан во епископа (1900-02 - еп. Уфимский, 1902-14 - еп. Волынский, 1914-17 - архиеп. Харьковский, с 1917 - митр. Киевский и Галицкий). Его многочисл. публицистич. и богосл. работы касались обществ. вопросов, догматики, пастырства, библеистики. Лит. и церк. деятельность А. носила противоречивый характер. С одной стороны, он резко критиковал синодальные и государств. порядки, с другой - смыкался с правыми, «охранительными» силами. Был активным сторонником движения по возрождению патриаршества и одним из кандидатов на каф. первосвятителя. Эмигрировав в 1920, оказался в среде монархистов-реставраторов. С 1921 и до конца жизни возглавлял «карловацкий» раскол (Русскую Синодальную Зарубежную Церковь). Умер в Белграде.
Гл. библ. работа А. - «Толкование на Книгу св. пророка Михея» (СПб.,1890), к-рая вошла в серию толкований на ВЗ, издававшуюся СПб.ДА. Общий характер Кн. прор. Михея А. определяет как «нравственно-мессианский», т.е. соединяющий в себе проповедь религ.-этич. учения с пророчеством о Мессии. Относительно важнейшего мессианского пророчества Мих 4:1-5, к-рое частично совпадает с Ис 2:2-4, А. не высказывает определенного суждения. Он лишь отмечает наличие трех гипотез - приоритет Ис, приоритет Мих или общий для обоих источник, склоняясь при этом к третьей. «Не открыто ли было, - ставит он вопрос, - это предсказание Духом Божиим общенародной духовной жизни как священная пословица, или не служило ли оно богослужебным отрывком и уже затем не введено ли пророком в свои предсказания?» (с.58). В целом труд А. - наиболее полное на рус. яз. толкование на Кн. прор. Михея, сделанное на основе евр. и греч. текстов.
О правилах Тихония Африканского и их значении для совр. экзегетики, М., 1891; Полн. собр. соч., т.1-4, Каз., 1900-06; Сын человеческий, БВ, 1903, № 11; Библейское учение об Ипостасном Слове Божием, БВ, 1904, № 11; Согласование евангельских сказаний о Воскресении Христовом, В и Р, 1914, № 18; Догматы искупления, Серг. Пос., 1917; О книге Ренана с новой точки зрения, Харьков, 1917; Творения св. ап. и ев. Иоанна Богослова, Варшава, 1928.
l М а н у и л. РПИ, т. 1, с. 313-30; еп. Н и к о н (Р к л и ц к и й), Жизнеописание блаженнейшего А., митр. Киевского и Галицкого, т. 1-17, Нью-Йорк, 1956-69 (т. 11-17 - публикация Полн. собр. соч. митр. А.); Еnc.Кat., t.3, s. 267-69.
Беседа православного с униатом. - Сремски Карловцы, 1922.
Словарь к творениям Достоевского. - София, 1921. 184 с.
Христос Спаситель в еврейская революция. - Белград, 1922. 60 с.
Опыт христианского православного катехизиса. - Сремски Карловцы, 1924. 147 с.
Догмат искупления. - Сремски Карловцы, 1926. 60 с.
Учение Церкви о Святом Духе. - Париж, 1926. 60 с.
Исповедь. - Варшава, 1928. 98 с.
Творения апостола Иоанна Богослова. - Варшава. 1928.
Пушкин, как православный христианин. - Белград, 1929.
Пособие к молитве. - Новый Сад, 1950.
Новый подход к Ренану. - Новый Сад, 1930.
Наш русский православный патриарх. - Белград, 1923.
Примирение. - Новый Сад, 1923.
Краткое пояснение допущенных видоизменений в опытном катехизисе. - Сремски Карловцы, 1925.
Мольба ко всем Церквам Православным. - Новый Сад, 1929. Румынский и французский переводы.
Православие и шовинизм. - Новый Сад, 1930.
Избранные сочинения. - Белград, 1935.
Мысли митрополита Антония, записанные П.С.Лопухиным. - Сремски Карловцы, 1937. 68 с.; Нью-Йорк, 1961.
Нравственная идея православных догматов. Нью-Йорк, 1963. 236 с.
Достоевский, как проповедник возрождения. - Нью-Йорк, 1965. 307 с.
Учение о пастыре и об исповеди. - Нью-Йорк, 1966. 406 с.
Нравственное учение Православной Церкви. - Нью-Йорк, 1967. 423 с.
Слова, беседы и речи. - Нью-Йорк, 1968. 553 с.
Согласование евангельских сказаний о воскресении Христовом. - Нью-Йорк, 1969. 346 с.
Новый опыт учения о Богопознании. - Нью-Йорк, 1969. 88 с.
Статьи см.: Спекторский Е., Давац В. Материалы для библиографии русских научных трудов за рубежом. - Белград: Т. I. 1931 (2-ое издание - 1972 г.).
Жизненный путь Блаженнейшего митрополита АНТОНИЯ (Храповицкого)
Блаженнейший Антоний, митрополит Киевский и Галицкий, происходил из старинного русского дворянского рода Храповицких, Новгородской губернии. Родился он 17 марта 1863г. и при св. крещении получил имя Алексея. Его родители были людьми высокообразованными и религиозными. О матери его известно, что она часто и подолгу любила молиться Богу и сама своим детям читала и объясняла Св. Евангелие. Кроме того, вместе с мужем и детьми любила посещать церкви и монастыри.
О своих детских новгородских впечатлениях владыка неоднократно вспоминал: "Своими родителями я ещё ребёнком был привезен из деревни в древний Новгород. Здесь я возлюбил Христову Церковь, являвшую в себе Божественную славу: в древних новгородских храмах, в мощах святых угодников и в благолепии архиерейских служений. Не мог я тогда выразить в точных понятиях, но чувствовал своей младенческой душой величие Божие и возвышенную истину нашей веры, открывающуюся в таинственных священнодействиях архиерея".
Алёша девятилетним отроком поступил в 5-ю Санкт-Петербургскую гимназию, а в четырнадцать лет получил разрешение участвовать в архиерейских богослужениях в качестве чтеца и читал преимущественно в Исаакиевском соборе. Обладая редким трудолюбием и прекрасной памятью, мальчик выказал огромные успехи в гимназических науках, а, кроме того, все свободное от классных занятий время отдавал интересовавшей его духовной литературе.
В 1881г. он окончил гимназию и осенью того же года выдержал вступительные экзамены в Санкт-Петербургскую Духовную Академию,которую окончил в 1885г. и был оставлен при ней профессорским стипендиатом. Здесь же он принял монашеское пострижение с именем Антония.
В начале 1886-1887 учебного года иеромонах Антоний, после защиты магистерской диссертации, был избран доцентом Санкт-Петербургской Духовной академии по кафедре Ветхого Завета. Кроме академических занятий, молодой иеромонах Антоний развил в столице широкую богослужебную и проповедническую деятельность, посещал тюрьмы и больницы. В то же время он принимал деятельное участие в работах общества религиозно-нравственного просвещения, выступал с докладами, из которых особое внимание обратили на себя такие, как: "Что следует разуметь под спасающей верой" и "Учение божественного откровения о спасительном значении слова Божия" и т.п.
Основная идея проповедей владыки заключалась в раскрытии начал христианской любви и смирения. Во всех лекциях, которые митроп. Антоний читал студентам Духовных Академий в течение 15 лет, всегда на первом месте находился нравственный элемент - дух христианства должен над всем преобладать.
Кроме выдающихся умственных способностей, Господь наделил вл. Антония редким даром - любовью, лаской и открытым сердцем к каждому приходящему к нему. Любвеобильное сердце вл. Антония привлекло к нему не только учащуюся молодежь, но и подчинённое ему приходское духовенство.
Немало было случаев, когда вл. Антоний снимал с себя рясу и отдавал её бедному приходскому священнику. Все средства, которые митрополит Антоний получал от Почаевской лавры, он раздавал на дела милосердия. По присылаемым вл. Антонием адресам лавра рассылала деньги бедным студентам, больным священникам, их вдовам и т.д. Всю силу своей богато одарённой души вл. Антоний с юношеских лет посвятил Церкви. Здесь он познал значение сострадательной любви, переживая её в отношениях к своим питомцам, к пастве и ко всему русскому народу. Учение о благодатной любви он почерпнулиз Св. Писания и святоотеческих творений, которые и составляют основу христианского вероучения. Вл. Антоний укреплялся в этом сознании опытом всей своей жизни, с юношества и до последних дней своего служения.
Санкт-Петербургская Духовная академия во время пребывания в ней владыки жила по так называемому "либеральному" уставу 1867г. Правда, научные занятия в Академии шли усиленными темпами, но зато стремление к духовному сану и к монашеству среди студентов Академии ослабло. В 1863г. новый ректор Академии епископ Арсений на этот пробел указал своим питомцам. Ведь существенная задача Духовной Академии состоит в том, чтобы готовить новые кадры ученого монашества. Слово обращения епископа Арсения к чутким душам своих питомцев не пропало даром. С этого момента в Санкт-Петербургской Академии стали образовываться кружки студенческой молодежи, сочувствующей иноческому житию. Будущий митрополит Антоний был душою этих кружков. Не только во время учёбы в Академии, но и в продолжение всей своей жизни он любил окружать себя религиозно-нравственной молодежью, которая видела в нём человека, "чистого сердцем", льнула к нему, в поисках утоления духовной жажды и утешения в своих горестях. Трудно сказать, сколько иноков, священников и епископов вышло из-под крыла вл. Антония.
Самой большой радостью в жизни великого аввы Антония была осуществившаяся его юношеская грёза о восстановлении патриаршества в России. Став профессором С.П.Б. Духовной Академии, вл. Антоний принялся усиленно за разработку этой идеи, об этом часто говорил своим студентам, постоянно пропагандировал в своих проповедях, лекциях и статьях, принимал участие в работе синодальной комиссии по этому вопросу. Он организовал торжественный приём Антиохийского патриарха Григория. Этим приёмом и выражением личной признательности великому патриаршему сану вл. Антоний имел в виду вызвать в русском обществе желание иметь своего патриарха. При содействии своего друга архиепископа Финляндского Сергия и обер-прокурора Св. Синода вл. Антоний устроил торжественное патриаршее служение в Исаакиевском и Казанском соборах и этим вполне достиг своей цели.
В 1917г. вл. Антоний был избран от российского монашества на Всероссийский Церковный Собор в Москве. Здесь он выступал главным поборником восстановления патриаршества, причем приложил все свои силы для торжества возлюбленной им идеи. Он читал членам Собора лекции о патриархе Никоне, организовал для них поездку в Воскресенский монастырь, и, наконец, настроение членов Собора изменилось, и Собор принял решение восстановить патриаршество. В число кандидатов на Российский патриарший престол был избран и владыка; он получил больше всех голосов.
Пылкая деятельность молодого доцента в Петербурге натолкнулась на препятствия в консервативной среде. В результате вл. Антоний вынужден был оставить С.П.Б. Академию и в 1889г. получил назначение на должность ректора С.-Петербургской Духовной семинарии с возведением в сан архимандрита, на которой он пробыл всего 4 месяца, а затем в 1889-90 учебном году был назначен ректором Московской Духовной Академии. В своем вступительном слове в день Богоявления 1891г. он говорил о том, какими средствами усовершенствуется общественная жизнь, утверждал, что она может достигнуть действительного прогресса только смирением и самоотречением, началом, открытым Господом в день Своего Богоявления и дотоле неведомым естественному миру. В этих словах заключалась программа деятельности молодого ректора.
Свои отношения со студентами Московской Духовной Академии архимандрит Антоний строил на любви, на свободном их послушании, на общей готовности к подвигу. Впоследствии своим студентами владыка писал: " … я любил вас не обычной человеческой привязанностью, но прозирал каждого из вас в борьбе с грехом и порождаемыми грехом сомнениями, в его постепенном восхождении к совершенству. Я вдохновлялся не только надеждою нашего собственного спасения, но через вас, как благовестников Евангелия, чувствовал свое единение со всею Кафолическою Церковью".
В 1890-94 гг. 27-летний архимандрит Антоний открыто выступает в печати в защиту Православной Церкви, главным образом, от нападок со стороны гремевшего тогда на всю Россию Л. Н. Толстого. Ученый пастырь понял, что Толстой находится под влиянием германского пантеизма, а потому обличения его были глубоко компетентны и убедительны. Сам Толстой пожелал познакомиться со своим оппонентом, и архимандрит Антоний посетил его в доме в Москве, провёл со Львом Николаевичем несколько часов в дружеской беседе и заручился обещанием Толстого посетить его в Троицкой лавре. Своего обещания Толстой не исполнил. Тем не менее, Толстой с доброжелательством отзывался о критических замечаниях архимандрита Антония и говорил: "меня понимает только о. Антоний".
В Московской Духовной Академии вл. Антоний не засиделся. С ним повторилась петербургская история. После пристрастной ревизии, которая не дала ревизорам материалов для обвинения вл. Антония, его в 1894г. перевели в Казанскую Духовную Академию на ту же должность.
Деятельность вл. Антония в Казани протекала в том же направлении, что и в Москве. Из особенно важных мероприятий необходимо отметить учреждение при Академии миссионерских курсов, многие из выпускников которых впоследствии стали самоотверженными церковными деятелями. В 1897г. 34 лет от роду вл. Антоний был хиротонисан в сан епископа и оставался ректором Академии.
С 1900г. началась новая архипастырская деятельность владыки. Он был назначен на самостоятельную кафедру в Уфу, которая была одной из самых заброшенных окраинных епархий Российской империи и куда до того обычно назначались архиереи без высшего образования и с ничтожным окладом содержания. В Уфе владыка привлек сердца всех к себе. Церковная жизнь стала заметно оживляться. За два года его управления епархией число приходов увеличилось вдвое.
В 1902г. епископ Антоний был переведен на Волынскую кафедру, являвшуюся форпостом России на запад, где он прослужил до 1914г. Этот период, несомненно, составляет одну из светлых страниц многовековой истории Волынской епархии. Это был расцвет деятельности вл. Антония. Вступая в управление этой епархией, вл. Антоний прежде всего постарался подобрать и привлечь к себе опытных и воодушевлённых работников из среды своих многочисленных учеников - академистов. Этим он оживил проповедничество, воспитание в семинарии и духовных училищах, миссионерство. Ближе же всего сердцу епископа Антония были монастыри, особенно Почаевская Лавра. В ней он возродил иноческий подвижнический дух и укрепил её влияние на народ, организовал при Лавре типографское братство, которое развило широкую просветительскую деятельность с помощью общедоступных народных изданий.
В 1912г. епископ Антоний был возведен в сан архиепископа и назначен в число постоянных членов Св. Синода. В 1913г. Казанская Духовная Академия присвоила владыке степень доктора богословских наук. В бытность владыки управляющим Волынской епархией Константинопольский патриарх сделал его своим экзархом в Галиции и на Карпатской Руси.
В 1914г. архиепископ Антоний был переведен в Харьков. Здесь он написал критическую статью на книгу Ренана о Христе, в которой обличил её внутренние противоречия. Ренан отрицал Божество Спасителя, что не позволяет признать Господа Иисуса Христа идеальным человеком, каким Он изображён у Ренана.
Началась мировая война. Великий патриот земли Русской боялся её тяжелых потрясений и разного рода превратностей для своей родины. Поэтому все усилия он прикладывал к поддержанию в народных массах, а особенно в войсках, бодрого настроения, горячо наставлял их храбро сражаться за Веру, Царя и Отечество, заклинал не щадить своей жизни и не изменять присяге.
При обсуждении вопроса о том, кому должен принадлежать Константинополь после войны, вл. Антоний настаивал на передаче его грекам, т.к. боялся внесения в него петербургского полунемецкого духа. Кроме того, владыка настаивал на присоединении Св. Земли к России. Далее он восстал против предполагавшегося подчинения Петербургскому Синоду Константинопольского патриарха по причине нарушения чистоты канонического принципа.
После государственного переворота в 1917г., под влиянием революционных элементов, владыка решил уйти из Харьковской епархии. Он отправился в Валаамский монастырь, намереваясь посвятить остаток своей жизни богословско-литературной деятельности. Отсюда он прибыл в Москву на Всероссийский церковный собор. В то же время епархиальное собрание в Харькове вновь переизбрало владыку на местную кафедру, и его возвращение в Харьков было триумфальным.
По окончании собора владыка был возведен в сан митрополита и избран на Киевскую кафедру. С приходом к власти на Украине Петлюры владыка был арестован и отправлен в Галицию в униатский монастырь, где пробыл под арестом восемь месяцев. По требованию государств Антанты владыка был освобождён из-под ареста и вновь возвратился в Киев. Отсюда он отправился на территорию, контролируемую Добровольческой армией, в город Новочеркасск, где и стал во главе высшего церковного управления. После эвакуации из Новороссийска владыка был вывезен на Афон. Затем, по просьбе генерала Врангеля, вновь возвратился в Крым, продолжая вдохновлять войска на борьбу с поработителями России и управлять церковной жизнью на территории, контролируемой Армией. По эвакуации из Крыма владыка прибыл в Константинополь, откуда вскоре был приглашен патриархом Димитрием в Югославию, в которой прожил 15 лет, возглавляя церковную жизнь Русского Зарубежья.
Политические воззрения владыки вытекали из его основных церковно-православных идей. Он заблаговременно предостерегал русское общество от увлечения революционными идеями и говорил, что русская революция будет носить атеистический и еврейский характер.
Богословско-научная и литературная деятельность Блаженнейшего владыки митрополита была весьма обширна и многоплодна и ждёт исследований и надлежащей оценки. Им были написаны многочисленные исследования по богословию и отдельные исследования по различным богословским проблемам, а также ряд статей философского и критического содержания. В этой деятельности владыка проводил одну и ту же идею, которой служил сам в своей личной жизни, - идею сострадательной любви к людям. Значение его богословских идей весьма велико и свой истинный плод принесёт только в будущем. Вся жизнь вл. Антония была посвящена преподанию миру благословения Господня.
Мистика была для митрополита Антония почти то же, что и хлыстовство. Он не хотел отличать подлинно церковной мистики наших исихастов от неправославной аффектации крайних католических проявлений мистики. Любопытно и то, что владыка очень осторожно относился к Иисусовой молитве. «Лучше по молитвеннику молиться, чем четку тянуть и повторять одно и то же в ожидании небесного света». Этим объясняется его крайне непримиримое отношение к имяславию. Известно его и архиепископа Никона (бывшего Вологодского) участие в разгроме афонских имяславцев. Показательно тут не то, что Антоний восстал против крайних проявлений имяславчества, происходивших от дремучей непросвещенности и богословской беспомощности безграмотных мужичков-афонитов, а его абсолютное невосприятие всей проблемы имени. Антоний был крайним номиналистом. В этом смысле Антонию был абсолютно чужд Платон.Т.А. Аметистов, большой почитатель митрополита Антония, человек богословски сведущий, очень острого и циничного ума, однажды в минуту безделья в Константинополе сказал митрополиту Антонию по поводу его отношения к исихазму, Паламе, мистике и т.д. буквально следующее:
«Вот я представляю себе, Владыко, что Вы встретились бы со свт. Иоанном Златоустом и свт. Григорием Паламою, и Вы бы им сказали так: “И охота Вам, преосвященнейший Григорий, писать вещи, которые ни люди не понимают, да и Вы сами объяснить толком не можете. Вот взяли бы пример с преосвященнейшего Иоанна: все у него ясно и применимо к жизни, все имеет нравственное обоснование”».
Антоний, конечно, очень оценил выходку Аметистова, поняв всю ее меткость и остроту.
Цельность митрополита проявлялась особенно сильно в его взгляде на Церковь. Он стоял на безусловно правильном и единственно возможном понимании единства Церкви. Церковь - одна. Других Церквей нет и быть не может. Все, что не согласно с этой единой Церковью: в смысле вероучительном, в единстве догматического предания или в смысле каноническом, в единстве богоустановленной иерархии, - все это ересь, раскол, самочинное сборище. Этот взгляд для многих может показаться слишком формальным, слишком упрощенным, слишком узким. Да! Митрополит Антоний был очень далек, просто совершенно не конгениален современным нам так называемым экуменическим настроениям, когда боль о разделении церковного единства и чувство братской любви к иноверным и инославным приводит к такой уже широте и такой догматической и канонической индифферентности, что границ Церкви вообще не видно, что разницы между богоустановленной иерархией и самосвятами незаметно и готовы устраивать общение в молитве со всяким, называющим себя священником, но не имеющим на то никакого ни формального права, ни основания по существу. Тайна Церкви остается всегда тайной. В основе учения о Церкви лежит восприятие ее как мистического Тела Христова, и одними только формальными определениями катехизиса, что Церковь есть общество верующих, объединенных одной верой и т.д., не исчерпать всей проблемы Церкви. Но от катехизиса митрополита Филарета до Стокгольмских, Эдинбургских и Оксфордских постановлений очень далеко.
Митрополит Антоний стоял на точке зрения канонов, соборных постановлений, на учении Киприана Карфагенского и вообще святых отцов, на учении, вполне разделяемом и римо-католиками: что не согласно с Церковью, основанной на единстве вероучения и единстве иерархии, все это - не Церковь. Поэтому митрополиту и была близка диссертация архимандрита Илариона (Троицкого) и учение А.С.Хомякова.
Молясь о единстве Церкви, владыка всегда понимал эту молитву как прошение о присоединении еретиков и раскольников к Православной Церкви. В этом он был близок с римо-католиками. Церковь - одна, поэтому Рим и не может стоять на равной линии с англиканами, лютеранами и протестантами. Поэтому-то Рим и не участвует как равный на экуменических съездах, а присутствует только как наблюдатель и сторонний судия, судящий с точки зрения не комбинаций и соглашений разных заблуждений, а с точки зрения единой, непреложной и никогда не меняющейся церковной позиции и церковного критерия.
Но владыка совершенно так же расценивал и само католичество. Рим для него был также еретик и больше ничего. Он отрицал у католиков все, кроме права называться еретиками. Их таинства - не Таинства, их священство - не священство, их иерархия безблагодатна. Известен его афоризм, что папа - простой мужик. Тут-то, как мне кажется, митрополит не различал основной так называемой экуменической проблемы, а именно: одно самосвяты, англикане и раскольники, беспоповцы-лютеране, а другое - Рим с его непрекращавшейся апостольской преемственностью иерархии, с единством учения, с святоотеческим преданием, с общением святых, с почитанием, перешедшим в особый культ, Богоматери и Ее непорочного зачатия, с Таинствами, признаваемыми и нами, с чудесами. Как мне представляется, подлинная боль и язва церковной проблемы именно в вопросе нашей отделенности от Рима, а не в потугах уступничества и соглашений с разными самосвятными сообществами, возникшими из Лютерова и Кальвинова откола от Римской Церкви.
Митрополит Антоний смешивал эти две проблемы. Он одинаково судил и о латинах, и об англиканах или лютеранах. И если можно и даже должно требовать безоговорочного присоединения всех этих отщепенцев от подлинного предания и иерархического начала к Единой Церкви и если только такой, на мой взгляд, подход к экуменической проблеме возможен, то в отношении к римо-католицизму митрополит не понимал всей остроты вопроса и зачеркивал все, что требовало внимательного и осторожного изучения.
Митрополит мыслил о Церкви и о догматах в духе древних канонов. Он подчеркивал всегда в прошлом церковной жизни те прещения и канонические постановления, которые в наше время всецело забыты. Отлученного соборным постановлением от единства церковного считал возможным принять только через установленный чин покаяния или миропомазания. Он умилялся тому, что на Востоке у греков (равно как и у наших старообрядцев) продолжает существовать запрещение причащаться на 3, 5, 7 и больше лет. Раскольника или еретика он считал безусловно вне Церкви. Церковь была для него таинственной жизнью в Таинствах, а не мертвым консисториальным аппаратом. Он, как и свт. Киприан Карфагенский, не понимал слова «перекрещивание». Еретика можно только крестить, а никак не «перекрещивать», ибо вне Церкви нет крещения.
Он любил эти древние запрещения наших канонов об абсолютном неучастии с раскольниками или еретиками ни в чем. «Даже и из общей чаши не пить, даже и в бане не мытися купно». А когда ему, бывало, задавали тот же вопрос о Церкви в его сотериологическом аспекте, то есть ставили вопрос о спасении, спасутся или нет те или иные отщепенцы, он отвечал: «Якоже и китайцы, ибо у Бога все возможно».
Невероятно милостивый и снисходительный в отношении личностного греха и падения по слабости (влияние Достоевского), он был неумолим и до крайности принципиален и узок в вопросах конфессиональных и церковно-канонических.
Это же отношение к церковно-канонической дисциплине определило позицию митрополита и в вопросе так называемого заграничного раскола. Не входя в обсуждение вопроса по существу, надо все же сказать, что владыка Антоний не остался последовательным проводником своих канонических принципов. В Константинополе в начале эмиграции он отрицательно относился к плану епископа Вениамина (Федченкова) об организации Высшего Церковного Управления за границей, подчиняясь в Царьграде патриарху Вселенскому. А потом он под влиянием своего политического окружения организовал сначала на территории Югославии свое Управление с Синодом и Собором (в чем очень мешал Сербской Церкви и вызывал большое неудовольствие патриарха Варнавы, который мне это сам неоднократно говорил), а потом распространил свое управление и на всю Европу и даже на весь мир, совершенно не считаясь с канонической традицией о прерогативах Вселенского престола .
Но не этого вопроса собираюсь я здесь касаться, а хочу только вспомнить, что митрополит перенес в очень провинциальную распрю нашего зарубежья атмосферу соборных прещений, канонических постановлений и проч. Карловацкий Собор себя считал единственно правым, а в доказательство своей правоты и власти начал запрещать, отлучать, а главное, произносить страшные слова о недействительности Таинств у евлогиан и т.д. Сколько душ было этим смущено, сколько сердец было лишено на долгое время церковного утешения! Но сам митрополит был в этом вопросе непоследователен и нелогичен.
Нашу эмигрантскую церковную распрю он громко называл расколом, своим Соборам придавал значение такое же, какое имели Соборы древнего времени, когда и люди и обстановка были совершенно иные по духу и культуре. Он искал Афанасиев и Григориев в обстановке нашего церковного расхождения и был поддерживаем в этих своих поступках и мыслях людьми дурного совета, которые потом сами же переменили окраску и предали его же, Антония. Началась та всем памятная полемика, подтверждаемая канонами Соборов V-VI веков, соборными постановлениями, цитатами из святых отцов.
Митрополит, а главное - безответственное окружение политиканствующих его советников широко говорили о безблагодатности священнодействий «евлогиан». Митрополит в Белградской церкви совершил вторичное отпевание (разумеется, заочное) почившей государыни императрицы Марии Феодоровны, ибо отпевание митрополитом Евлогием он считал недействительным. Страшно и вспомнить! И тут-то у меня (тогда уже архимандрита) произошло крупное недоразумение с митрополитом, так как я отказался участвовать в этом отпевании, после чего меня владыка укорил и пригрозил, что сегодня ночью ко мне явится покойная государыня, как Пиковая Дама. Признаться, и сравнение было неудачным, и настроение, в котором это говорилось, было очень раздраженным. Юпитер сердился. Был ли он прав? Так его настроили политиканствующие советники.
Что сам он так не думал, видно из неоднократных моих с ним разговоров наедине, в обстановке мирной и благожелательной. Так, например, когда один из наших бывших студентов N, уехавший в Париж, женился там, кто-то из молодежи сказал об этом митрополиту и спросил его, венчан ли N или это безблагодатное венчание?
Митрополит, разглаживая свою великолепную бороду и насупившись, сказал, стиснув зубы: «Глупости. Конечно, венчан. Два старых дурака поссорились из-за выеденного яйца, а потом раздули». Вот в этом весь Антоний с его непоследовательностью.
Еще лучшим доказательством его настроения была самая сцена «примирения» его с митрополитом Евлогием, приехавшим весной 1933 года в Белград и просившим прощения у Антония. Присутствовавшие при этой картине вспоминали ее со слезами. Два старых архиерея лежат друг у друга в ногах, просят о прощении и требуют каждый над собой прочтения разрешительной молитвы. Сцена поистине из патерика древних времен.
Скажу, наконец, что митрополит Антоний, сам предельно церковный человек, мыслящий в категориях канонов, соборности и святоотеческого предания, начал и в жизнь проводить эти принципы, проводить безоговорочно и остро, забыв совершенно, что среда, в которой он действовал, забыла все эти принципы давным-давно и была совершенно канонически невоспитанна и безграмотна. Он не учел исторически изменившейся обстановки. Сам по своему духу и воспитанию будучи живым носителем церковно-канонических принципов древности, он захотел подчинить этим принципам совершенно расцерковленное общество. Каноны и соборы были просто не по росту и не по плечу русским людям, просыпавшимся после долгой синодальной спячки.
Владыка заметно старел. Труднее становилось стоять, ходить, служить. Появлялись какие-то непонятные симптомы. Врачи говорили о какой-то болезни, предполагали повреждения в позвоночнике, допытывались, не было ли в детстве или юности какого-нибудь падения или ушиба. Митрополит, который всегда говаривал: «Презираю духовных лиц, которые празднуют свои юбилеи и ездят по курортам лечиться», сам должен был не раз поехать с Федей на какой-то курорт в Словению. Годы делали свое дело. Митрополиту становилось все труднее ходить и стоять. Но что всего хуже, стали появляться симптомы некоего старческого ослабления памяти; он стал иногда даже заговариваться. Раз как-то за несколько месяцев до смерти он мне предложил архиерейство в... Новой Зеландии. Неоднократно при встрече спрашивал меня, когда я поеду в Палестину, и получил ли я визу. А раз как-то сказал: «Вот я скоро помру, и после моей смерти все пропадет, все вверх дном станет. Без меня все развалится».
Это было несказанно грустно слышать. Грустен всегда процесс одряхления и ослабления. Особенно это было горько с Антонием, с таким большим человеком, а для меня - моим кумиром. Я любил молча любоваться на его великолепную голову, когда он сидел у себя, на его улыбку умных глаз, на его иногда еще ясные слова и словечки. Но старость брала свое. Антоний уходил. Переворачивалась еще новая историческая страница. Заканчивался какой-то том истории Русской Церкви.
В 1936 году я уходил из сербской юрисдикции в Париж. Это произошло небезболезненно. И мой епархиальный архиерей, преосвященный Николай (Велимирович), и сам патриарх Варнава, предлагавший мне быть его викарием, всячески меня отговаривали от перехода к митрополиту Евлогию, а главное, конечно, к Вселенскому патриарху, но дело было крепко решено. Я еще один раз своевольничал в жизни. До сознания митрополита Антония дошло ли это, не знаю. Но мы с ним не говорили ни разу на эту тему. Я его видел еще летом 1936 года. В июне-июле состоялось решение Сербского Синода о моем переходе к митрополиту Евлогию. В августе я поехал в Битоль сдать мои дела, запаковать книги моей библиотеки, проститься с моей русской церковной общиной. 11 августа (29 июля) я возвращался в Земун. На белградском вокзале у какого-то русского беженца я увидел номер «Политики» с большим аншлагом: «Умро митрополит Антоние».
У меня дрогнули ноги. Екнуло сердце. Через мозг прошла мысль о чем-то безусловно непоправимом. Итак, нет в живых Антония. Того самого Антония, кумира моей молодости, непререкаемого в течение долгих лет авторитета церковных и богословских вопросов, я больше уже никогда не услышу. Во мгновение ока промелькнула вся моя эмигрантская жизнь, все мое церковное созревание, мое духовное образование, монашество, Битоль, Иерусалим - словом, вся неповторимая полоса жизни… Сразу стало стыдно за все ему причиненные огорчения, за мое нетерпение, непонимание его, непокорность... Но я не плакал, как-то с годами высыхает источник слез.
Я пришел в белградскую русскую церковь днем, чтобы совершить первую панихиду. Собралось немало народу. По чину я имел право, как старейший клирик, служить (к этому времени, после состоявшегося «примирения» двух митрополитов, я уже служил несколько раз в белградской церкви). Один из священников, заменявший настоятеля, не позволил мне служить. С болью, но я проглотил эту обиду. В этой церкви, где на меня митрополит Антоний возложил руки, я не смог совершить поминовения его.
Вечером было начато служение в сербском кафедральном соборе. Я прибыл туда заранее. Прибыл туда и митрополит Анастасий. Подъехал похоронный автомобиль из Карловцев, привезший тело. Я с архимандритом Феодосием (Федей) вынес вместе с другими священниками очень массивный металлический гроб из автомобиля. Поставили его на катафалк посреди соборного храма. Отслужили заупокойную всенощную. После этого началось чтение Евангелия. Первым начал читать иеромонах Хризостом, молодой секретарь сербского Синода. Он читал недолго. Вторым читал я. Меня тоже быстро сменили. Была тихая, недушная ночь. Змеились в Саве и Дунае огоньки пароходов. Темнел Калемегдан. Я ясно помню, как переживал незаполнимую пустоту от ухода этого человека. Я еще лишний раз почувствовал, как быстро духовно сиротею: епископ Николай (Карпов), архимандрит Амвросий, епископ Гавриил (Чепур), теперь митрополит Антоний... За ними где-то и когда-то в очереди встану и я. Но пока что надо жить, еще идти и много, много в жизни ошибаться.
Отпевание было невероятно длительно. Служил патриарх Варнава в сослужении шести архиереев, среди коих был и митрополит Анастасий, и свыше 20 священников. Патриарх вошел в храм перед литургией в 8 часов утр а, а тело митрополита вынесли в 4 часа пополудни. Не было ничего пропущено из чина отпевания; пело два хора: большой хор, сборный из всех церквей, под управлением Маслова, и особый священнический и студенческий, в котором участвовали и богословы, и профессора семинарий, и вообще всякого рода любители. Пели с канонархами, удвояли, утрояли - словом, уставщики дали волю себе. Народу было так много в храме, что даже при желании упасть в обморок это было бы невозможно: некуда было падать.
Хорошее, хотя непомерно длинное слово сказал митрополит Анастасий. Великолепен был патриарх Варнава со своей ассирийской бородой, стоящий в богатейшем облачении. Многие плакали. Кругом катафалка стояли священники; по бокам гроба - иподиаконы с дикириями и трикириями. Все это молодые «студентики», Володи, Миши, Сережи. Так и думал я тогда: Алеша Храповицкий, увлекавшийся благочестием, прислуживавший на архиерейских литургиях митрополита Исидора, потом сам монах и архиерей, совершенно феноменальный молодой ректор двух академий, пробудивший студенчество, возродивший школу, растолкавший заплесневевших в своем позитивизме и скепсисе профессоров, знаменитый «Антоний Волынский», завлекатель душ в монашество, смелый отрицатель всякого схоластицизма в богословии, моралист в догматике, учитель сострадательной любви в пастырстве, враг и латинства и протестантизма, барин в лучшем смысле этого слова - и в то же время глубоко презиравший «всяких аристократишек», которые становятся на колени, любят акафисты и молебны, мешают благочестие с распущенностью; Антоний, крайний радикал в церковности и враг всякой революционности и ненавистник либерализма, ну, словом, вот этот мой кумир в течение долгих лет, - этот Антоний теперь в этом тяжелом свинцовом гробу! Так я его и не видел мертвым, не полюбовался выражением его прекрасного спокойного усопшего лица. Этот классик во всех отношениях Антоний, этот носитель церковной красоты безо всякой красивости и сусальности лежит теперь в гробу, от которого нет-нет да и дохнет волна тленного запаха, смешивающегося с благовонием кадил и ароматом восковых свечей.
Неумолима волнообразная непрерывность истории. Сам когда-то он у ног какого-то своего Гамалиила, а потом и сам ставший Гамалиилом для многих, Антоний со своими ректорскими чаепитиями в Сергиевом Посаде и в Казани. Кругом него «студентики» слушают разинув рот его толкования Писания, рассказы про профессоров, шуточки о разных архиереях из вдовых батюшек, не умеющих уставно служить, или шипящий и разглаживающий снизу вверх свою бороду с насмешкой над «интеллигенцией, которая и кадило-то от митрополита не умеет отличить». И я сам, когда-то умиленно и безоговорочно слушавший эти антониевские афоризмы, влюбленный в него по уши, теперь вот стою у гроба своего аввы, великого аввы Антония, аввы стольких наших архиереев и монахов. Уходит он в путь всея земли, и мы должны теперь одни, сами своим умом жить, спасаться, решать свои задачи, как-то слабовато, а может быть и бездарно закончить свою жизнь, когда и над нами услышится это «Волною морскою» и эти неповторимые икосы священнического отпевания… Многое передумано было в эти дни погребения Антония.
Процессия шла через весь город до русской церкви, где совершили литию, а потом на Новое кладбище, где под Иверской часовней погребли митрополита.
Ушел он, как уходили и многие до него, и судьба его ничем не отлична от судеб других и более и менее его знаменитых людей. Первое время все пожалеют, кое-кто даже поплачет, некоторые постараются «сохранить объективность и не осудить» за ошибки. Но скоро забудут. Это удел наших больших людей. Мы, русские, по природе нигилисты, не любящие своего прошлого, не помнящие своего родства. Напишут ли когда-нибудь настоящую биографию митрополита Антония - не так, как лакейски и угоднически, не критически и не исторически пишут в юбилейных сборниках и говорят в надгробных речах? А настоящую солидную диссертацию об Антонии, «книгу его бытия», драму всей его жизни. Почти уверен, что не напишут. Если наш великий Филарет остался до сих пор без биографии, дельно и исторично написанной, если нет у нас настоящих (без панегириков) жизнеописаний многих наших ученых и архиереев, то не в наше глухое и некультурное время ждать биографии Антония (Храповицкого). Может быть, и лучше, что не напишут. Ибо либералы будут ругать за то второстепенное и совершенно случайное, что бывало у него, как и у всякого человека, теневого. А правые и «почитатели» разведут такой елей и подхалимство, что и читать никто не станет, да и действительности соответствовать не будет. Поэтому, напрягая теперь свою благодарную, но не лишенную и критицизма память, хочу суммировать то немногое, что вспомнилось, подвести какие-то итоги тому впечатлению, которое оставил у меня митрополит Антоний и не мог не оставить у каждого человека.
Если бы неумолимо скупой на время критик потребовал дать характеристику ушедшему митрополиту в одном и только одном слове, то я бы без колебания сказал с полным сознанием ответственности за это слово: «Антоний - это церковность».
Конечно, бывают батюшки-рационалисты, богословы-скептики, архиереи-карьеристы, может быть, нетрудно найти даже неверующего священника, «ради хлеба куса» совершающего свое «служение». Но, безусловно, очень и очень много можно среди духовенства найти людей малоцерковных. Я имею в виду, иными словами, и исполнительного, но формального священника; и верующего, но «постольку-поскольку»; и убежденного в истинности христианства, но какого-то опресневшего, обеспложенного, внецерковного христианства. Это священники, которые, вступая в клир, прежде всего думают о реформах и считают, что их только не хватало, чтобы переустроить все там, где каждая «мелочь» имеет за собою многовековую давность, где за каждую традицию церковной жизни и устройства было пролито море крови, реки слез и потоки защитительных и обличительных речей. Это те, которые, по мудрому слову Самарина, «к Церкви относятся» или «в Церкви числятся», но не живут Церковью. Церковь вне их, а они вне ее.
Не таков именно был Антоний. Церковь, ее традиции, уставы, быт, каноны, слова, выражения, догматы, вероопределения и т.п. были его сущностью, или, говоря языком богословским, его «усией» .
В этом-то, может быть, и состоит одно из самых сильных средств антониевского очарования. Ведь надо только вспомнить, когда появился Антоний на горизонте Русской Церкви и богословской школы и чем тогда была эта школа в лице своих преподавателей и питомцев, по крайней мере большого их числа.
Ведь это были только что отошедшие семидесятые годы с их позитивизмом, с владычеством Дарвина, Сеченова, Ренана, Добролюбова и Щедрина над русскими душами и умами. Из семинарий и академий валом валили их питомцы в ветеринарные и межевые институты, на медицинские и естественные факультеты или уж, в крайнем случае, в акцизные чиновники. Создавали тот тип бывших учеников духовной школы, который Антоний презрительно и зло называл «ракитиными» и «серым духовенством» (т.е. ни черное, ни белое) и «пиджачниками». В академиях шипели и ехидничали полуверующие рационалисты, начитавшиеся левой протестантской дешевки и отрицавшие почти всю церковную традицию. Каноны были «византийской трухой»; сомневались во многом, что было свято и традиционно. И, что самое главное, это то, что утерялся дух самой церковности. Таинства назывались обрядами. Красоты и смысла богослужебной символики и всего литургического богословия просто не знали и не понимали. В монашество никто почти в академиях не постригался. Архиерейский состав комплектовался в подавляющем числе из вдовых батюшек. И когда в академиях Киевской и Петербургской впервые постриглись после долгого перерыва два студента, Окнов и Грибановский, то стали говорить, что Питирим Окнов прорубил окно в монашество, а после Михаила Грибановского монахи пошли расти как грибы. Алеша Храповицкий стал одним из первых таких грибов. И он со свежестью несеминарской рутины, с задором молодости, с огнем своего вдохновения и таланта начал в Московской академии, а потом и в Казанской утверждать то, что Лебедев и Евгений Голубинский ядовито, с усмешечкой разочарованного в своем прошлом бурсака разлагали и отрицали.
Антоний стал о Церкви учить не как о каком-то учреждении, не консисторски, не схоластически-формально, а живо провещал, или, точнее, как гром прогремел о том, что Церковь - это жизнь в Духе Святом, в Таинствах, что Церковь евхаристична, а Евхаристия церковна, потому что она только в Церкви. Для Антония Церковь была все, от чего получает свое бытие и осмысление остальная жизнь. Вне Церкви вообще ничто не имеет оправдания и смысла. Словом, Антоний, 28-летний ректор, вдохнул в омертвевшую от синодальной рутины и филаретовской опеки школу новую веру в примат Церкви. Он вернул засыхавшей в схоластике школе ее жизнь, ее дух и ее смысл. И школа сразу же ожила в этой вере в Церковь, и самая церковность забилась полнокровным ключом в стенах казенной школы. Вот именно казенщины, формализма, синодальщины, филаретовщины (в ее отрицательном аспекте) не было у молодого архимандрита Антония, ставшего через несколько лет великим аввой нашей духовной школы.
Это было его сущностью, и отсюда вытекала его безусловная цельность и целостность. У него не было и не могло быть раздвоенности личности, сознания, жизни. Его аксиология была только церковной, критериология только церковной, его действия, направление мыслей, взгляд на события - только церковные. Он не мог думать или сказать, что, поскольку это расценивается с точки зрения евангельской, то это так, а поскольку оно рассматривается с точки зрения истории, современности, прогресса и т.п., это не так. Если что-либо, будь то тюбингенская критика, или конституционный либерализм, или распущенность нравов, или экуменическое движение и Христианское студенческое движение, не могло быть приведено в полное и безусловное согласие с канонами соборов или правилами церковного устава, это было митрополиту неприемлемо или, еще правильнее, ненужно и скучно.
Скажут: это - узость, это - неисторичность, это - нечуткость к требованиям момента. Верно! Но так же верно и то, что это традиционно, это освящено веками, это вошло в мировоззрение великого аввы.
В каком-то смысле этим приматом церковности во всем объясняется и пресловутое реакционерство, черносотенство, правизна митрополита Антония. Что и говорить: он себя связал с разными подозрительными типами, именно типами из крайне правых организаций, около него вертелись какие-то мрачные субъекты из «Союза русского народа», он был близок к профессору Б.В. Никольскому из «Русского собрания», укрывал у себя в Почаевской лавре убийцу Иоллоса (или Герценштейна, не помню точно), не без его ведома происходил процесс Бейлиса, что, правда, не мешало ему быть очень большим защитником еврейско-библейского мира, еврейского языка, тонким ценителем пророков и прочее.
Но дело не в этих уродливых феноменах политических движений, а в том, что было подлинно антониевское, что никогда не в силах были понять эти «молодцы» из чайных «Союза русского народа». Антоний жил своей глубоко продуманной, правда, уже отжившей славянофильской наивной верою в православное царство как неотъемлемую часть всей его православной системы философии. А «молодцы» прикрывались удобным им авторитетом Антония, проповедника, идеолога, архиерея, богослова, и под этой вывеской устраивали свои мелкие делишки, делали в сферах свою небезупречную карьеру, с которой Антоний не имел ничего общего.
У митрополита была своя православная вера в царство и царя, вера чисто византийская, теократическая. Царь не был для него политической формулой, как для всех бюрократов, политиков или просто «союзников». Царь - это был догмат веры. Это была часть его вероисповедного символа. Он не царю как политическому принципу кланялся. Он мог очень резко сказать о царе. «Вот в “Основных законах” царь назван главою Церкви. Глупости! Божия Матерь именуется в акафисте только столпом Церкви, - а как же царь может быть главою? Глава - Иисус Христос. Царь - это в Церкви вроде станового пристава» (это я своими ушами слышал от владыки). Но царь нужен для защиты Церкви от всякой «сволочи», от революционных профессоришек, от кадетской дряни (тоже буквально слова митрополита). В данном случае митрополит смотрел на царя в Церкви как, следуя языку императоров Ангелов , на «эпистимонарха», на благочинного в Церкви. Он понимал, что только царь, и при этом только самодержавный, а никак не конституционный царь, может быть носителем священной, абсолютной, перед единым Богом ответственной власти, власти богопомазанной, богоизбранной, боговенчанной. Он ясно понимал, что сакральные обряды благословения венчанного Царя совершенно неприменимы к президенту республики или к какому-то выборному «главе правительства». Он понимал, что Царьград, как завет Русского царства, ничего не имеет общего с политическим и дипломатическим вопросом о «проливах», за которые почему-то боролся Милюков .
Царь и монархия для митрополита именно и не были вопросами политическими, а чисто религиозными. Он и не сопоставлял и не мог сопоставлять монархию с другими обликами государственного устройства, потому что все остальное было политическое, человеческое, государственно-правовое, а монархия почивала на библейской теократии, на священноначалии. Потому-то политика и была ему чужда. Царь был религиозно оправдан, а идеологию конституционного либерализма, кадетской партии, республики никак нельзя было религиозно канонизировать. Отсюда и известный антониевский афоризм: «Терпеть не могу слов, кончающихся на “уция”: конституция, революция, проституция...»
И в то же самое время он возмущался безверием монархической аристократии, равнодушием некоторых высочайших особ к вопросам религии и Церкви, склонностью их к спиритизму, масонству и оккультизму. Он поэтому недолюбливал за «мистицизм» Александра I и баронессу Крюденер, порицал распущенность нравов на верхах, преклонялся перед крепостью староверов и купцов. Его возмущал современный чин коронования, по сравнению с византийскими и древнерусскими подлинниками сильно измененный, чин, в котором митрополиты, подносящие царю и царице запивку и рукоумывало, унижены до прислужнического уровня. Он любил Александра III за его семейно-патриархальное православное направление, критиковал Царя-Освободителя, конечно негодовал против Петра Великого. Каждого царя или монархиста он расценивал прежде всего с точки зрения его верности православному быту и чистоте нравственности, его правоверию.
Не знаю, кого он больше недолюбливал - либеральствующих профессоров, носителей теоретического атеизма, или правых аристократов, но жизнью своею доказывающих свое практическое нехристианство, свой практический атеизм. Он всякого и все расценивал с точки зрения его церковности. Это был его камертон и его норма.
В монархизме митрополита Антония, повторяю, не столько было политических и государственно-правовых расчетов, как богословски-церковного подхода. Царь занимал у него место не столько в государственной иерархии, сколько в церковном чине. Владыка думал последовательно византийски; я так и вижу его во времена какого-нибудь патриарха Константинопольского Полиевкта с его идеологией теократического монархизма. Митрополит Антоний мог бы отстаивать и все византийские чины поставления эпарха города, освящения того или иного момента государственной жизни, благословения Церковью каких-нибудь государственных актов, коль скоро эти акты исходят от православного царя и служат на пользу Православной Церкви. Не знаю, есть ли это огосударствление Церкви и цезарепапизм, или же оцерковление власти царя, просветление правового строя. Он еще, между прочим, очень радовался тому, что нашумевшие в первые годы эмиграции «евразийцы» настаивали на строительстве государства на «правде», а не на «праве». Он ведь был славянофилом, совершенно запоздавшим в наши дни. Но он и не мог не чувствовать, как сами братья-славяне постепенно растеряли свою православную церковную идеологию и превратились, по прозорливому пророчеству К.Леонтьева, в «сторонников бельгийской конституции, которая не даст и преподобного, а не то что священномученика».
Антоний вовсе не отдавал Церковь во власть государства. Он был одним из первых по времени, а по значению и величине самым главным защитником воссоздания патриаршества в России. Он со своим другом, епископом Михаилом (Грибановским), рано умершим и завещавшим митрополиту свою панагию, которую он преемственно носил сам после митрополитов Палладия и Антония (Вадковского), много и подолгу в былые годы беседовал о свободе Церкви, о воссоздании ее канонического строя и о многом другом, о чем глухо сказано в маленькой заметке Антония «Дисциплина аркана», напечатанной в «Волынских епархиальных ведомостях» за 1906 год, а потом воспроизведенной во II томе сочинений митрополита. Между прочим, владыка пишет: «Чувствую, что, если доживу до старости, то не миновать мне больших столкновений за церковную идею, за освобождение Церкви от порабощения государственности». Статья заканчивается так: «И многое иное говорил он (т.е. епископ Михаил), что еще неудобно печатать». Второй том сочинений архиепископа Антония вышел в 1911 году.
Это следовало бы помнить тем, кто из всей борьбы Антония за независимость Церкви от Саблера запомнили только пресловутую фразу, сказанную в запальчивости и раздражении, фразу о «черном борове». Не надо забывать и того, что при Дворе не любили Антония именно за его стояние за независимость Церкви. В переписке государыни императрицы Александры Феодоровны к государю прозрачно намекается на «левизну» его. Это Антоний-то левый? Он не был левым потому, что это несовместимо с его идеалом православного царства. Он не был политически правым, потому что он не мог бы быть последовательно церковным в этом своем «правом» лагере. Он был просто церковным.
Рядом с отличавшей покойного митрополита церковностью надо поставить вытекающее из нее его чувство вселенскости Православия. Известно было, и я об этом уже говорил, что и в академиях, и в своей Волынской семинарии он много и убежденно покровительствовал «меньшим братьям» - приезжавшим к нам учиться грекам, сербам, болгарам, арабам, румынам. Митрополит с ними возился, имел неприятности с Саблером из-за них, особенно заступался за разных гонимых - и, вероятно, по большей части за дело гонимых - лентяев, пьяниц и всяких шалопаев. Он никогда не ограничивал Православия одной русской его формой, к тому же формой самой младшей, тогда как восточное Православие было на тысячу лет старше нашего, а сербы и болгары были крещены тоже до нас, русских. В своей молодости он видел изгнанного из Сербии государственной властью митрополита Белградского Михаила (Иовановича) и с большой любовью вспоминал его светлый исповеднический образ.
В памятный 1913 год на торжества Дома Романовых именно по инициативе митрополита Антония был приглашен Антиохийский патриарх Григорий, чтобы показать русским давно уже ими забытый чин патриаршего служения и самую фигуру восточного патриарха. Митрополит, как я уже упоминал, любил служить по-гречески, почти всегда несколько возгласов делал по-гречески, а то и всю службу совершал на этом языке. Он очень был рад своей командировке от Синода в Палестину, чтобы ознакомиться на месте с делами Миссии и Палестинского общества. Он очень радовался моей туда поездке, вспоминал свое там пребывание, отдельных архиереев тамошних, сценки из жизни. Я его потешал повествованиями, не без присущей мне слабости имитировать действующих лиц.
Он скорбел о потере церковного чутья многими сербскими архиереями и священниками, не любил их обмирщенности, подстриженности, штатскости, политиканства. Да и в современных афинских эллинах он не мог не усмотреть всего того, что предвидел за 80 лет до этого чуткий и умный Константин Леонтьев.
Кстати, о Леонтьеве. Как ни странно, митрополит его недооценивал. То есть, точнее, он любил Леонтьева за его любовь к грекам, и именно к грекам, а не просто к восточным собратьям. Ведь Леонтьев был чистый филэллин и очень сдержанно, чтобы не сказать больше, относился к славянофильству. Митрополит ценил Леонтьевские публицистические сочинения, но совершенно мало знал и никак не восторгался Леонтьевым как литератором, как художником, как изумительным бытописателем Востока и особливо тогдашней Греции. Маленькая подробность еще. Многие знают, что Леонтьев принял «тайное» пострижение с именем Климента. Но в своей яркой книге о Леонтьеве Бердяев ничего не написал (вероятно, этого он и не мог узнать) о погребении Леонтьева. Леонтьев умер в Сергиевом Посаде. Митрополит Антоний мне сам говорил, что он, тогда архимандрит-ректор Московской академии, совершил отпевание Константина Николаевича, или, уже по-церковному, «монаха Климента». Думаю, что барство и натуралистический эстетизм Леонтьева отвращали Антония от него.
Возвращаясь к вопросу о вселенскости христианства, должен заметить, что владыка Антоний хотел в этом, главным образом, найти примиряющий этнический элемент наднациональности христианства. Шовинизм в церковных делах, будь то греческий, или сербский, или русский, был ему донельзя противен и чужд. Русское в Православии, равно как и греческое или арабское, с исключительностью по отношению к другим обликам церковности, было для него провинциализмом и отрицанием того, что во Христе ни эллин, ни иудей, ни варвар, ни скиф. Поэтому-то он и почитал в особенности греков перед всеми другими, что у них мерило церковности и чище и незамутненнее, что они сами классичнее, но, конечно, укорял греков в нечувствии в арабском или болгарском вопросе. Но саму схизму болгарскую по существу порицал. Он не сочувствовал шовинистически настроенным греческим архиереям-венизелиотам, а самого Венизелоса не мог любить за масонский либерализм, за его несоответствие антониевскому византийскому политическому идеалу. Антоний очень чтил примат Константинопольского патриарха, сам в начале эмиграции раскритиковал проект епископа Вениамина (Федченкова) о создании в Константинополе русского Высшего Церковного Управления, но когда переехал в Сербию и когда его убедили возглавить знаменитый Карловацкий Собор и Синод, он этим самым противоречил своим же взглядам на территориальный, а не национальный принцип в устройстве Церквей. Не любя митрополита Евлогия за многое, он все же оценил его решение идти из Москвы прямо непосредственно к Константинопольскому патриарху за защитой.
Вспоминаю по этому поводу и такую подробность. В начале изгнания митрополит Антоний был в Афинах в гостях у архиепископа Мелетия (Метаксакиса), с которым тогда были у него отношения очень сердечные. Митрополит Мелетий, как архиепископ всея Эллады, оказывал все почести нашему митрополиту. Как-то зашел у них разговор о преимуществах Константинопольской кафедры и о каком-то расширительном толковании этих преимуществ тогдашним Вселенским патриархом. Мелетий особенно нападал на патриарха. Антоний спросил его, как он, Мелетий, к этим правам относится и что бы он стал делать, буде Промысл приведет его на Вселенскую кафедру. Мелетий заверил, что он не будет этими правами расширительно пользоваться, и отрицал вообще особые права Константинополя. Через несколько лет Промысл действительно судил Мелетию занять престол Златоуста и Флавиана, и он, конечно, настаивал на своих правах, толковал их еще более упрямо в расширительном смысле, да и вообще проявил себя неблаговидно в свои годы патриаршествования в Константинополе (новый стиль, автокефалия Польской Церкви, автономия Финляндии, Латвии, Эстонии и острейший венизелизм), чего ему Антоний никогда не прощал.
Но вообще, признавая вселенский принцип превыше всего в устроении Церкви, Антоний все же отдавал преимущество культуры, традиции, вкуса, стиля первому и наиболее классическому народу православного Востока - грекам. Он был великий и убежденный филэллин.
Митрополит свою церковность проводил очень последовательно и строго и в личной жизни. Он был неумолимый противник всякого новаторства в Церкви. Носил длинные волосы (они были прямые и некрасивые), широкую, окладистую, чисто русскую бороду. Такие бороды были у старообрядческих начетчиков, бояр, целовальников, купцов и однодворцев. Вообще лицо было очень русское и очень породистое, но не утонченно-барское. Это была скорее какая-то земская сила, что-то кондовое, круто замешанное. Итак, волос никогда не стриг. Посты соблюдал неукоснительно. До Сербии мяса никогда не ел и очень возмущался, когда его в Греции в Афинах накормить хотели мясом. «Да что я, басурманин что ли какой?» Но в Сербии, видя, что архиереи вкушают мясо, он и сам, хотя безо всякого услаждения, ел мясо и нас, «студентиков», угощал колбасой, приговаривая старый семинарский анекдот, что слово «колбаса» еврейского происхождения, так как «кол» значит всякая, а «басар» - плоть, и что, следовательно, в колбасе всякая скотинка участвует: и корова, и свинья, и лошадь, а может быть, и кошка, или собака. В гостях он не рекомендовал подчеркивать свое постничество, а вкушать что дают. А если молодой студент или монах начинал злоупотреблять постными упражнениями, то митрополит очень настойчиво заставлял оскоромиться в постный день. «Чтобы смирился, чтобы не зазнавался. Ибо Царство Божие не есть ястие или питие, а правда, радость и мир о Дусе Святе».
Любил чай, предпочтительно с молоком и обязательно с вареньем. Особенно любил клубничное. Любил все сладкое, как дети. Вина не пил, а так как в Карловацкой Патриархии всегда давали к обеду вино, то митрополит хорошее белое вино разбавлял водою. Крепких напитков и в рот не брал.
Нравственности он был безупречной. Любил, даже публично (что бывало не всегда удачно), заявлять, что он девственник. Этим он воспитательно действовал (знаю это из нескольких примеров) на многих. В наше безнравственное и либертинское время это поражало и внушало уважение. Знаменитые слова и анекдоты, которыми так любят укорять митрополита, были, может быть, даже каким-то клапаном для выхода его острословия, его таланта, наблюдательности и большой начитанности и наслышанности в российской словесности и остроумии.
Вообще же владыка был чист сердцем, как ребенок, очень добр, бессребреник и нестяжатель. Любил дарить книги, одежду, четки, кресты, иконы и т.д. Поэтому владыка очень неодобрительно относился к тем архиереям из вдовых священников, за которыми тянется длинная вереница родственников, племянников, зятьев, шуринов и прочее, что все ложится бременем на бюджет архиерейского дома или монастыря. Вообще любил монашество, самый принцип несвязанности ни миром, ни семьей, ни общественными предрассудками. Любил монашескую нестяжательность и чистоту души у тех, кто их умел нескверно соблюсти в иночестве.
Обладая сам очень острым от природы умом, но умом не изощренным в тонкостях научных методов нашего времени, Антоний поэтому и считал ученостью только то, что исходило от природной силы ума. Он отрицал эрудицию, потому что в ней не видел творчества. А признавал научное делание только самобытное, только творческое, только раскрывающее что-либо новое, будь то или толкование священного текста, или изложение какой-нибудь нравственной или догматической истины. Помню, как он однажды при мне презрительно сказал о какой-то очень ценной русской исторической монографии: «Да ведь это компиляция; все с немцев содрано...» Напрасны были все мои попытки доказать владыке, что то, что он называет «компиляцией», правильнее было бы назвать библиографической эрудицией, необходимо нужной для успешной работы над предметом. Он не понимал или не хотел понять того, что эти компиляции избавляют дальнейшие поколения ученых от необходимости самим проделывать всю ту аналитическую работу, которую проделал «компилятор». Его раздражало перечисление всех мнений ученых экзегетов текста. Ему хотелось иметь ясный ответ на тот или иной стих Писания или вскрыть общую мысль книги, совершенно не углубляясь в то, что могут быть влияния, источники, школы, направления. Все книги Писания были автентичны. Весь текст был неповрежден. Вопрос интегритета его просто раздражал. Также раздражали его уточнения какой-нибудь хронологической даты. А пуще всего он сердился при вопросе об «антиохизме» или «александризме» в богословии...
Да, в свое время архимандрит Антоний многих и многих спас от Ренана, показав всю его дешевку. Тогда Ренан был в моде и был опасен. Наше время знает Древса, Делича, Вельгаузена и многих других, против которых нужно иное оружие, выкованное в более серьезной научной лаборатории. То же можно сказать и про многие другие области историко-богословского ведения. Как и многие наши консерваторы среди благочестивых архиереев и мирян, Антоний смертельно боялся вопроса о неподлинности источника. Он считал достижением, скажу больше, панацеей против всей ветхозаветной критики диссертацию епископа Фаддея (Успенского) о единстве Книги пророка Исаии. Он просто не понимал что значит критика текста, в чем проблема интегритета или автентичности текста. Он был более в этом отставшим, чем знаменитый профессор Санкт-Петербургской академии ученый протоиерей Герасим Павский, который еще во времена Филарета говорил о неединстве пророка Исаии и лекции которого были с разрешения тогдашнего начальства литографированы, и по ним студенты сдавали свои экзамены. Точно так же я его однажды насмерть огорчил, доказывая ему неподлинность ареопагитиков или что IV и V книги против Евномия написаны вовсе не святителем Василием Великим, а, вероятно, Дидимом Слепцом, и т.д. и т.д.
Был ли Антоний поэтому обскурантом? Отнюдь нет! Утверждаю это со всей решительностью. Просто он был сын своего века. Он остановился в своем научном развитии в то время, когда богословская наука и в России, и на Западе начала проходить свой интереснейший этап. Митрополиту не хватало прежде всего нашей теперешней научной эрудиции, известной дрессировки научного сознания. Но он не отрицал науку, не запрещал искать. Ему, может быть, было даже и чуждо все это историко-критическое исследование. Ум его был направлен на другое. Характерны его неисторичность и немистичность. Не побоюсь сделать смелое обобщение: Антоний был сын позитивистического века, он начал борьбу против протестантского рационализма, против латинской схоластики и сам с ними боролся оружием рационализма. В каком-то смысле он был позитивист (конечно, не в вульгарном смысле, не в духе отрицателей 70-х годов).
Но, конечно, не ум - будь он природный и неотшлифованный или искушенный эрудицией и библиографиями, - был главным и могущественным оружием Антония. Антоний не теоретик только нравственного значения догматов и морализирования в теологии. Антоний был сам исключительным носителем высокого нравственного авторитета.
Филарет Московский покорял своей мудростью, Болотов и Глубоковский раздавливали всем колоссальным грузом своей начитанности и владением научным методом, Иоанн Кронштадтский прежде всего был молитвенник и т.д., а Антоний покорял, очаровывал силою своего нравственного влияния на молодежь. Он незаметно, как-то автоматически опутывал молодые души силою своего пастырского влияния, своей сострадательной любви. Он не только проповедовал эту любовь, но он ее осуществлял. Он болел с грешником, переживал его грех, как свой собственный. Как он и сам говорит, в пастырском сердце это сострадание, это совместное переживание не дает уже места отдельному «я» от «ты»; в нем уже только одно «мы». Он так близко принимал к сердцу грех другого человека, потому что это нарушало дело Христова искупления, это вносило дисгармонию. В этом он напоминал, как ни парадоксально такое сопоставление, архимандрита Феодора Бухарева, который просто страдал и мучился малейшими проступками студентов академии, так как это нарушало искупительное дело спасения Христом всего человечества. (Боже, что бы сказал Антоний, если бы узнал такое мое сравнение его с «расстригой» Бухаревым!) Антоний был воплощенная нравственность и совесть, хотя бы и у него были свои мелкие грехи и, может быть, даже крупные заблуждения.
В 1935 году, к 50-летнему юбилею Антония, ему написал исключительное по искренности письмо профессор А.В. Карташев. Он, между прочим, писал: «Вы человек с душой огромного, почти сверхчеловеческого калибра. Дело не в талантах только ума и культуры, а в чрезвычайной широте и зоркости сердца, властно охватывающего людей подобно тому, как охватывает их родительская любовь, мать-природа, сила красоты или сила благодатная церковного богослужения. Нечто самоочевидное, бесспорно ценное, перед чем невольно замолкает и трепещет заурядное ничтожество. От В.В. Болотова веяло как бы сверхчеловечностью интеллекта. От Вас идут волны таких же озарений сердца и совести… Я считаю, что не быть Вами очарованным, по крайней мере эстетически, если не духовно, могут только люди нецерковные и бездарные... Взирая на пламенеющий костер любви в Вашем широком святительском сердце, я не могу не лобызать его с дерзновением духовного сына, укрепляемого Вашим влекущим образом всецелой преданности Господу Иисусу Христу и Его Святой Церкви в плоти нашего родного русского Православия».
Многое еще хотелось бы записать о митрополите, но довольно и этого малого. Это - мало, ибо и малое время знал я его. Мне не дано было видеть его утреннюю звезду, восходившую на Востоке русского неба в 90-е годы прошлого века; я не видел яркого и светлого сияния Антония в полдень его жизни; мне дано было с ним встретиться тогда, когда уже «к вечеру преклонился день» его жизни, но я счастлив тем, что видел его «тихий свет святой славы», что я на «западе его солнца» облобызал хладеющие руки, которые на меня низвели огонь апостольской благодати.
В 1925 году в Стокгольме состоялась первая всецерковная конференция экуменического движения «Жизнь и труд». В июле 1937 года в Оксфорде состоялась вторая всецерковная конференция этого движения, одобрившая создание Всемирного Совета Церквей для объединения всех экуменических движений. В августе 1937 года в Эдинбурге прошла конференция экуменического движения «Вера и церковное устройство», также выразившая согласие с созданием Всемирного Совета Церквей.
Троицкий В.А. (впоследствии архиепископ Иларион). Очерки из истории догмата о Церкви. - Сергиев Посад, 1912; Священномученик Иларион (Троицкий). Творения: В 3 т. - М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2004. Т. 1. С. 56.
Имеются в виду претензии Константинопольских патриархов на управление всеми православными приходами за пределами канонических территорий Поместных Православных Церквей.
Естество, природа, существо (греч.).
Византийские императоры из династии Ангелов.
Во время Первой мировой войны митрополит Антоний предлагал по церковным соображениям отдать Константинополь грекам, в то время как лидер кадетской партии П.Н.Милюков считал, что экономические интересы России требуют овладения Босфорским и Дарданелльским проливами, а значит и Константинополем.
|
||||||
07 / 04 / 2007
